Ох, как я хохотала! Я смеялась так, что рассмешила даже помрачневшего сына.
Утерев набежавшие слезы, я успокоила его: это скорее он, полуафриканец, станет пялить глаза на сторону, и провались я на месте, если не вступлюсь за него, когда дело дойдет до битья горшков.
Через день или два, наняв рыбачью лодку, я снова переправилась на кубинский берег. Там уже измаялись, целый месяц ожидая от нас вестей. А еще через несколько дней все наше семейство вернулось в Порт-Рояль в полном здравии.
Нет, не все было гладко, по дороге мы попали в шквал, какие имеют обыкновение в наших местах налетать откуда ни возьмись. Нас немилосердно поливало дождем, а ветер трепал лодку со спущенным парусом, как собака пойманную крысу. Разгулялась волна – а скорлупка наша до того была мала по сравнению с водяными махинами! Ни разу мы не попадали в эдакую переделку и перетрусили не на шутку. Но дождик вымочил, а ветер высушил, и все обошлось благополучно, кроме одного: у Сесилии, просидевшей весь шторм в крошечной каюте и тоже отчаянно боявшейся, с испугу пропало молоко. Так что первой заботой по возвращении было – искать внучке кормилицу.
Потом забот была целая куча – как всегда в доме, где появляется младенец, – пеленки, стирка, колыбельные. Шестилетняя Мари-Лус забавлялась с крошкой племянницей – она ведь была ей племянница! – как с куклой. Отец Тибурсио крестил девочку, и в доме был устроен форменный прием для именитых гостей, где мы с Флавией как павы ходили с подносами в руках, – я чувствовала себя королевой, ловя на себе мужские взгляды и думая, что я еще оч-чень молодая бабушка. А поп набрался, как сучка блох, и насилу дотащился до дома в сопровождении все того же старого конги.
Дела шли своим чередом, но при этом – как бы яснее выразиться – мы поминутно поглядывали на дверь: не идет ли обещавшийся гость? Капитана не было; но все держали ухо востро.
В середине лета приехал Санди после полутора лет отсутствия.
– Дядюшка появится через несколько месяцев – навестить вас и обсудить дела, как обычно. Старик ахнет, узнав, что тут у вас творилось! А семейство Вальдес, похоже, взялось за дело всерьез?
Сесилия снова была беременна. Энрике усмехался самодовольно:
– Кабальеро бьют без промаха!
Энрике тоже привык к нашей бесцеремонной манере выражений.
Филомено пристал к Мэшему с тем же, чем мне не давал покоя с самой Кубы:
– Что можно сделать, чтобы Чинита (так мы называли между собой Флор де Оро) жила с нами?
У него для этого вопроса было много резонов – неглупых резонов, надо сказать.
Дед Лоренсо держался от внучки – незаконнорожденной и цветной – в стороне. В городе девочка жила в полном отчуждении, ее сторонились и черные, и белые, и цветные. В Касильде она, помимо общества прабабушки, имела компанию черномазых ребятишек, которые, согласно материнскому завещанию, являлись ее рабами. Умная и чуткая девочка понимала, что что-то не так в ее жизни. Как ни любила ее старуха, малышке было тоскливо и одиноко. Потому-то Чинита и приняла с такой радостью жениховство моего великовозрастного сына. Глупо говорить, что ей нужен был жених.
Все, что требовалось девочке – это любящая семья, и как можно скорее. А Филомено был настроен очень серьезно – то ли в память ее отца, то ли из сочувствия беззащитной детской душе и желания самому стать защитой и опорой.
– Она росла бы вместе с моей сестрой, и я обеих научил бы стрелять из лука и скакать верхом.
Я ему растолковала, что это не самые лучшие занятия для девчонок.
– Ладно, незачем им ходить воевать. Однако никому не вредно чему-нибудь научиться. Могут быть дуры-бабы – пожалуйста, без них даже скучно; но к моей сестре и моей невесте это относиться не должно.
Вот и думай: то ли очень умный, то ли дурак. В свои шестнадцать он перерос меня и смотрелся мужчиной; конечно, он был знаком со всеми борделями Порт-Рояля, куда только был открыт доступ цветным. Не таясь, вертел сигары из кукурузных листьев и даже не отказывался от рюмки – но изредка, потому что с похмелья страдал необычайно жестоко. Он полон жизни и всех ее радостей, и он – наша заслуга! – никогда не был рабом. И вот эдакий повеса, не моргнув глазом, заявляет, что собирается жениться и воспитать жену себе под стать. Поди ж ты! Другое дело, что ни мы, ни Санди не смогли придумать способа взять ее под нашу опеку, поскольку на Кубу мы даже показаться открыто не могли. Так что сыну пришлось ограничиваться письмами и изредка – визитами на денек-другой в Касильду.
Сесилии снова подходил срок.
Сын не хотел в этот раз увозить жену из города.
– Обошлось же все в прошлый раз! Ма, Сили – белая, и я тоже белый, хоть и мулат. Уверен, что этот ребенок будет таким же светлым, как и дочка.
Но я настаивала на своем.
– Как раз поэтому и надо быть осторожнее. Именно из-за того, что ты получился белым, твой ребенок может быть таким же черным, как я сама.
Так что Сесилию заблаговременно отправили в присмотренный нарочно загородный дом, сославшись на то, что миссис Вальдес в ее положении очень страдает от городской суеты, шума и неизбежных в припортовых кварталах ароматов – якобы у нее от запаха рыбы поднималась дурнота. Факундо, я, а с нами дочка и внучка с кормилицей тоже переселились за город, Филомено появлялся то тут, то там, и Энрике часто приезжал навестить жену.
Неотступно при нас находилась старая повитуха, мулатка из вольноотпущенниц, собаку съевшая на своем деле и умевшая держать за зубами язык. Она так и эдак вертелась вокруг Сесилии, прежде чем сказать мне:
– Кумушка, не хочу пугать, но в этот раз легко не будет. Ребенок большой, головастый, наверное, роды будут преждевременными. И молодая миссис что-то смурна… ну да ладно, бог не без милости.
Роды наступили до срока и были страх вспомнить, как тяжелы. День-деньской Сили мучилась, не в силах разродиться. Из города приехал срочно вызванный Энрике. В доме отворили все двери, ставни, открыли сундуки и короба, развязали все узлы.
Повитуха билась и так, и эдак, и лишь около полуночи мы услышали басовитый, требовательный крик.
Богатырь в девять фунтов веса оказался темнокожим… Быстро обмыв и запеленав его – стоял ноябрь, в доме тянуло ночным сквозняком, – повитуха исчезла, оставив нас наедине с нашей заботой.
Энрике молчал ошарашено, воочию убедившись в том, что осторожность никогда не вредит… а дело надо было решать.
– Сын, – сказала я, – у нас, кажется, все условлено на такой случай. Поступим, как договорились?
– Что остается делать, Ма? – вздохнул он. – Твой план неплох. Пожалуй, все поверят, что малыш умер при родах. Только не было бы затруднений у тебя, когда станешь его крестить. Ты же не ходила беременной, все это видели.
– Пускай, – отвечала я, – но кого интересуют маленькие негритята, если у них черные родители? Не знаю, будут ли у меня еще дети, а Гром так хотел иметь много сыновей…
Факундо молча смотрел на нас странным грустным взглядом. ….
Эти страницы будут написаны не слишком складно и коряво, моей собственной рукой.
Они будут запечатаны в конверт и отданы Франциско, нашему мальчику, родившемуся тогда, шестьдесят один год назад, сырой ноябрьской ночью. Он сейчас среди мамби, в армии Антонио Масео. Его там никто не считает за старика – еще бы, такого молодца! Да, Франциско Лопес был записан в метрике как наш сын и считал себя нашим сыном – моим и Факундо.
Когда ему исполнилось двенадцать, мы однажды пригласили парня пить кофе на веранду, и он пришел и сел среди взрослых, недоумевая, за что такая честь. Он выслушал историю о том, кто есть кто: кто мама, кто бабушка, а братья и сестры превратились в дядей и теток, и, в общем, переворот в его мозгах совершился быстро и бесшумно. Причины тайны были очевидны даже младенцу. Парнишка усмехнулся и заметил:
– А я-то думал, отчего я такой светленький? Прости, Ма, я думал, тут при чем-нибудь мистер Санди. А оказывается, он тут сбоку припеку, вот дела! Кике, значит, ты мой отец? Извини, дружище, я-то привык считать тебя братом!