Филомено переминался с ноги на ногу.
– Да, он меня, пожалуй, послушал бы… если бы можно было знать что-то заранее.
А к чему лезть с нравоучениями, когда уже никому и ничему не поможешь? Душу травить? Махать кулаками после драки?
Он был прав, и мне осталось лишь сдаться, попросить о том, чтоб он молчал, как и до тех пор.
– Ладно, ладно, – проворчал он, – можешь не учить меня. Поучи-ка лучше донью Сесилию, как держать язык за зубами. Мой брат славный парень. Но, по-моему, есть вещи, в которых он не разберется, хоть тресни.
Сын был прав, а разговор обещался нелегкий. Не для меня – для нее. Чтобы девочка могла молчать, надо, чтоб она не страдала угрызениями совести. Может, правду говорят, что все негры бессовестные? Да нет, была у меня совесть, зеленая такая, а ее козел съел, думал, что травка…
Я принесла Сесилии лечебный настой в комнату, где она помещалась с ребенком.
– У нас женский разговор, – сказала я, без церемоний выпроваживая сына, – не вздумай подслушивать под дверью. Сейчас повитуха придет проверить, все ли в порядке.
Сесилия пыталась что-то сказать, когда мы остались одни. Я остановила ее жестом и села на краешек деревянной кровати. Я говорила тихо-тихо:
– Дитя мое, выслушай меня и не спорь. Я знаю, что женщина – всего лишь женщина, какова бы она ни была. Помнишь наш первый разговор, на лавочке в саду твоего отца? Я знала, что говорила. Обаяние зрелой силы и зрелого мужества – кто перед этим устоит? Даже если придется жалеть… Но я думаю, что жалеть не стоит. Все было, как было; пусть так оно и останется. Никому от этого не стало плохо, и нечего переживать и считать себя бог знает какой грешницей. Если все было от чистого сердца – значит, такова судьба, значит, правильно, что вы поступили так, а не иначе. А если… если кто-то почувствует себя больно задетым, узнав о чем-то – мне кажется, будет справедливо, если этот кто-то ничего не узнает. Подумай, и ты поймешь, что правда именно в этом.
Она медлила долго и наконец кивнула.
– Вот и хорошо. Все было хорошо и на хорошем кончилось. А самое лучшее из всего – это сын. Знаешь… он не переставал мечтать о втором сыне с тех пор, как родился Филомено. Он счастлив этим… и я тоже. Если мы не хотим сделать несчастья из счастья – пусть каждый будет счастлив про себя.
Суди сам, дружок: правда это была или ложь во спасение мира в семье? Я не хочу на этот вопрос отвечать, я думаю, что была права, поступив именно так, а не иначе.
Мне неизвестно до сих пор, узнал ли Энрике о случившемся. Может быть, и не узнал.
А может быть, кто-то из действующих лиц этой истории посвятил его в подробности, но сын, поняв кое-что в равновесии жизни, мудро решил промолчать? Даже если так, я тут ни при чем. Я запечатываю эти листы в конверт и подписываю сверху имя Франциско Лопеса. Я уверена, что он меня поймет – как его отец, его мать и его брат. Правда, дружок? То, что ты не родня по крови, мало что значит для меня. Ты мне родня по пониманию равновесия в этом мире; а это дорогого стоит. ….
Итак, вся история кончилась благополучно. Миссис Вальдес получила по возвращении в город положенную порцию соболезнований. Мальчика крестили в церкви и выдали метрику на имя Франциско Лопеса. Никаких вопросов не было, во-первых, потому, что мало кого интересуют негритянки и их негритята, а во-вторых, потому, что крестным отцом мальчика был Санди Мэшем. Если бы и были какие-нибудь сплетни на этот счет, они были далеки от истины.
Сесилии на крестинах, конечно, не было: она долго не выходила из дома, сказываясь больной. Факундо в церкви сиял глазами, в рубахе, слепившей белизной, в сюртуке, который стеснял движения. Стояла середина декабря, с моря тянуло сыростью, и я надела строгое шерстяное платье вишневого цвета, с белым кружевным воротником. Это было очень красивое платье, сшитое в Лондоне незадолго до отъезда. Его пришлось ушивать в боках – так отозвалось беспокойство последних месяцев.
Я тогда испугалась, не стану ли вовсе с тросточку прохожего франта… Изводило тревожное ожидание, которому, казалось, не предвиделось конца. Временами я думала, что Федерико Суарес вовсе про нас забыл, но тотчас себя одергивала: скорее кошки залают, а собаки замяукают. Его что-то задерживало; а меж тем мы, отпраздновав и рождество и новый год, встретили давно ожидавшегося гостя – сэра Джонатана Мэшема.
Давненько мы не видели старика и очень обрадовались. Он сильно постарел и поседел – похоронил мать, добрейшую старушку, донимали домашние неурядицы замужних дочерей, угнетала необходимость уплачивать карточные долги зятя-баронета, сильно проигравшегося в прошлом году.
– Я сам в молодости был игрок, – сокрушался старший Мэшем, – игрок азартный, рисковый, мастерский, иногда удачливый, иногда нет. Но я сумел остановиться. А этот мот не знает удержу. Мне придется предпринимать что-то решительное, пока он не разорил семью. Конечно, он устроит скандал, когда я откажусь покрыть его следующий проигрыш, а пуще того – дочка… Но, право, стоит решиться на что-то, потому что терпению есть предел. Не так ли, Касси? Ах, право, что за наказание быть отцом взрослых дочерей! Казалось бы, с их замужеством с плеч долой все заботы – ан нет, тут-то все и начинается!
Вволю посетовав, старик развернул счетные книги. Дела шли в гору, рос оборот, росла сумма в банке.
Энрике сидел, разинув рот: он впервые присутствовал при отчете и не знал истинных размеров нашего, а значит и своего состояния. Я не торопилась раскрывать ему все карты, пока не убедилась, что он вошел в нашу семью не понарошку. Можете считать, что это было жестоко по отношению к сыну – но я так не считаю. Он должен был оценить по достоинству сначала нас, а потом уж наши деньги, – а деньги имеют, при всех их достоинствах, неприятное свойство слепить глаза. А когда семейные узы окрепли, деньги становились чем-то важным, но все же не первостепенным. А что касается первоисточника нашего капитала, Энрике придерживался того же мнения, что и старинная поговорка: "Вор, что у вора стащил, сто лет прощенья заслужил".
А состояние сэра Джонатана оказалось крепко расстроено. Дочки и зятья явились истинным бедствием. Когда речь зашла о долях в постройке нового судна, оказалось, что у старика не хватает свободных денег на то, чтобы оплатить свою треть! Мы с Санди устроили ему кредит, и это, кажется, еще добавило ему решимости разобраться с "чертовым баронетом".
И уже поздней ночью, когда все расходились спать, наговорившись вволю, старик спохватился:
– Ах, Касси, в моей каюте на "Смутьяне" остались известия от твоей африканской родни! Старина Идах нашел общий язык с тем молодым священником из Лагоса – не знаю, каким образом, он сумел с ним договориться. Тебя ждет основательной толщины послание!
Ехать за письмом было, конечно, поздно, и я отложила это до утра. Утром – еще до того, как все проснулись – оделась и побежала в порт, рассчитывая за несколько медяков нанять лодку, быстренько съездить на судно и еще до завтрака успеть вернуться обратно.
У причалов с восходом народу полно: грузчики, лодочники, торговцы, не протрезвевшие со вчерашнего перепоя матросы. Так что когда меня кто-то ухватил под локоть, я повернулась, готовая дать тумака нахалу… да так и застыла.
Передо мной собственной персоной стоял дон Федерико Суарес.
– Здравствуй, унгана Кассандра, – проговорил он с усмешкой и так спокойно, будто виделся со мною вчера. – Куда ты торопишься в такую рань? Вот хозяин у тебя, поспать не даст!
– Не по хозяйскому делу тороплюсь, сеньор, – отвечала я ему в лад, – бегу за письмом, что прислал мне из Африки мой дядя Идах. Вы должны его помнить: когда-то пили с ним кофе за одним столом… если, конечно, можно назвать столом банановые листья, разложенные на траве вместо скатерти.
– Какого черта, он же, по-моему, был босаль, единственный неграмотный в вашей компании?
– Нужда, сеньор, всему научит!
– Ладно, – переменил тон дон Федерико, продолжая крепко держать меня за локоть, – оставим шуточки. Ты, наверно, ждать меня перестала? Задержали дела; но теперь я здесь и шутить более не намерен. Людная набережная – не самое удобное место для беседы, но я боюсь, что ты снова улизнешь, и притом насовсем. Это не входит в мои планы.