– В мои тоже, – отвечала я. – Нам надо поговорить серьезно и обстоятельно. Я уже не так молода, чтобы бежать и скрываться, драться, стрелять и не спать ночей.
У меня есть муж, которому надоела вечная война, у меня есть дети, которым надо расти в мире. Нам надо договориться, дон Федерико. Уверена, что мы решим дело полюбовно, другое – на каких условиях.
Он меня выпустил. Долго смотрел молча, наконец произнес:
– Что ж, ладно… я тебе верю.
Мы стояли среди толпы, со всех сторон обтекавшей нас. Место для разговора, правда, было не лучшее. Я провела капитана в один тихий закоулок. Там был кабачок, не закрывавшийся круглые сутки, – кабачок, о котором я была наслышана от Филомено и в котором никого не удивляло, что бравый испанец угощает оршадом совсем еще не старую чернокожую кумушку.
Я объяснила Федерико:
– Я свободна, счастлива и не бедствую. Вы снова хотите сделать меня невольницей?
Когда вы предлагали мне это, чтобы спасти от виселицы, – одна вещь; когда вы под угрозой виселицы хотите вернуть меня в рабство, отрывая от нынешней жизни, которая меня более чем устраивает – совсем другая вещь. Вы даете мне возможность выбора между рабством и смертью и исключаете для меня возможность счастья. Вам это нравится?
– Может быть, и не очень, – с неохотой признался он. – Но если ты знаешь другой способ, как тебя заполучить – подскажи, будь умницей.
– Насильно мил не будешь! Вы можете заполучить меня в свою постель. Буду я там лежать, заложив руки под голову. На первый раз это сойдет, на второй – может быть, но на третий раз надоест вам, поверьте.
Казалось, он колебался, но лишь мгновение.
– Почему я должен думать о твоем удовольствии, а не о своем?
– Потому что раньше вы о нем думали; потому что удовольствие рассчитано на двоих, и если один его не имеет – не будет иметь и другой. Если вы добьетесь своего – я теряю очень много. Но много ли приобретете вы?
– Я хочу сначала приобрести, – возразил он, – а потом посмотрим, сколько. В сущности, я не слишком много от тебя требую, я мог бы потребовать гораздо больше.
– Чего? Как это, по-вашему, выглядит – "заполучить" меня? Снова водворить в особняк? Дон Федерико, с тех пор прошло много лет. Все эти годы я была свободна.
Не покушайтесь слишком сильно на мою свободу: я буду ее защищать.
– Каким образом? Снова сбежав? Такая свобода тебя не прельстит, после шелковых юбок и золотых серег.
– Вы меня недооцениваете, сеньор.
– Ну что же ты сможешь сделать? Убить меня? Фу, не глупи, Сандра. Оставим разговор до вечера. Приходи ко мне сегодня около восьми в гостиницу "Розмари", там-то ты узнаешь, что я имею в виду под словом "Заполучить" тебя.
Глава восемнадцатая
Не помню, как добралась до "Смутьяна".
Капитанская каюта там была просторная, чистая, хорошо обставленная, и на стене – огромная карта Атлантики в меркаторовой проекции. Хорошая карта, подробная такая: указания течений, господствующих ветров, прихотливые линии побережий, витиеватые якоря, обозначающие гавани. Тонкими пунктирами по темно-голубому – основные морские пути, торные дороги по синей целине, дороги без обочин и пыльных перекрестков, без трактиров и верстовых столбов. Кое-какие из них хорошо мне были знакомы, и очень даже. Одна из них рукой Санди отмечена красным от неприметных здесь Хардинес-де-ла-Рейна до Лагоса, строго поперек пропасти океана.
Мне захотелось воочию увидеть и встречные пути – знала, что не обидится на меня дружок Санди, отыскала на столе грифель и прочертила встречную линию – прямо до навеса невольничьего рынка. А там следующая, вытянулась криво вверх по одному из пунктиров, вокруг Старого света, до Лондона. А потом я к этой кривулине протянула параллельную с обратными стрелками и отметила крестом в Карибском море, где-то за Барбадосом; а дальше линия уперлась в голову большой зеленой ящерицы – это Куба. Так, после этого надолго прервались мои морские странствия, но не закончились. Потому что вот он, крестик у Хардинес-де-ла-Рейна, где свела судьба на одной посудине беглых и пленных. Ну да, до Лагоса, но ведь и это не конец.
Следующая линия в точности идет вдоль одного из пунктиров – к Лондону. Тут кольцо замкнулось и начался новый круг. И снова Ямайка – вот она, за круглым окном качаются вверх-вниз белые набережные Порт-Рояля.
Эй, негритянка, куда же дальше? Куда будешь тянуть новый путь? Смотри, во всех направлениях пересекают океан паутины твоих дорог. Везде ты была, все ты видела земли, и ни один берег не приветил тебя, даже твой собственный. Вот от Порт-Рояля расходятся пунктиры веером во все стороны, но будет ли какая-нибудь сторона тебе рада?
Так что же теперь, эй, чертовка? Мои дети рождались на временных пристанищах на путях бегства, неужели та же судьба должна постигнуть и внуков? Что, снова пускаться в бега, искать счастья на незнакомых берегах? И замыкать новые круги следов, потому что, кажется, мир против нас ополчился?
О, Йемоо, но до каких пор?
Вот я стою у карты, на которой нанесено пунктиром то, что может быть, и сплошной чертою то, что уже было; а посередине качаются мачты судов за оконцем, да чайки орут, да белеет каменная облицовка набережной. И никуда не хочется ехать, а хочется жить в настоящем доме, чтобы там были кедровые жалюзи на окнах и много солнца по утрам, чтобы дочка и внучка ходили в кружевных юбочках, чтобы невестка разливала кофе в фарфоровые чашечки, чтобы мой младший сын мог жениться на китаяночке Флор де Оро.
Вот моя жизнь, вся она лежала на карте Атлантики передо мной, вся моя жизнь, – на пять иных хватило бы ее. Я не находила в ней ничего, чего приходилось бы стыдиться. По мере своих сил я блюла в ней равновесие справедливости, – и кто знает в жизни толк, тот меня поймет. И вот от меня потребовалось решить, как ее продолжить. Так как же быть, о Йемоо?
Скрипнули доски, отворилась дверь. Это старина Скелк появился с подносом.
Положительно, он принимал меня как саму королеву.
– Что невеселы, мэм? От родни плохие вести?
– Нет, Джаспер. У меня самой дела, можно сказать, из рук вон плохи.
– Быть того не может, мэм! Даже если дело и плохо, все равно ненадолго. Вы, сказать не в обиду, женщина такая боевая, со всем справитесь. И мы пособим, вот вам крест! Хоть хозяева – они в вас души не чают, хоть даже и я, старый, простите, хрыч.
– Да неужто, старина?
– Как иначе, мэм? Мы ведь перед вами в долгу. Грех было бы не помочь, если у вас проруха какая.
Вот так он стоял, приземистый, коренастый, лицо все в морщинах, как пустой кошелек, в котором не завалялось ни единой монеты, и кожа такая же дубленая, как у кошелька. Любо было его слушать – говорил старик точь-в-точь как йоркширские арендаторы Митчеллов, обстоятельно и ясно, а самое главное – до того от души, что не успела я ему сказать спасибо на добром слове, как вдруг у меня в голове будто искру вышибло… Ну да, всегда так бывает: о чем-то думаешь, думаешь, без конца, а когда что-то приходит в голову, это всегда оказывается вдруг. Старину боцмана я чуть не задушила от радости: "Скелк, дружище, ты ведь вправду можешь так выручить! Дай только обмозговать все получше, а потом я расскажу все, что затеяла".
Тот прямо расцвел.
– Будьте покойны, мэм. Я, ежели надо, так совру – комар носа не подточит.
Жаль, я не посмотрела на себя в зеркало. Я, наверно, сияла не хуже старика.
– Тебе не придется даже врать, старина! Но шутку мы состряпаем знатную, и кое-кому станет тошно.
В тот же день в самое жаркое послеобеденное время в задней гостиной собрался военный совет. Была вся семья в сборе, оба Мэшема и Скелк. Флавия подала приборы и кофе.
Я взяла слово.
– Здесь все свои, и говорить можно открыто. Нам надо обсудить некоторые вещи, касающиеся семейства Лопес. То, что мы числимся на Кубе беглыми, вы знаете. Это одно, и это было бы еще полбеды. Другое – и мы этого не стыдимся – мы симарроны, бунтовщики, мамби, как там ни назови. В одной нашей проделке господа англичане участвовали, а за нами числится много подобных вещей. Третье: человек, который в качестве жандармского чина преследовал нас на Кубе, по странному повороту судьбы, в настоящий момент является членом нашей семьи. Это жандармский капитан Федерико Суарес, отец доньи Сесилии.