– Ублюдок, он увел мою дочь!
– Он только выбрал, с кем из вас двоих ему спать удобнее.
– Я до него скоро доберусь. Объявить его слова клеветой будет просто раз плюнуть.
– Хм… дорогой друг, все можно объявить клеветой по отдельности. Но все пойдет одно к одному: и портняжка, и зять, и почтенные господа с Ямайки – а острова, как мы знаем, очень близко расположены… Ваша репутация будет уничтожена совершенно. К тому же я уверена, что если поискать, можно еще найти хорошеньких мальчиков, близко знакомых с одним сеньором, что любит себя ублажить.
– Ты не посмеешь появиться в Гаване и вынюхивать там!
– Посмею, и еще как. Смела раньше и посмею снова, когда мне это понадобится. Да пусть даже я не поеду сама на Кубу – у меня достаточно друзей из числа респектабельных господ, которые сделают для меня много что.
– Ну конечно! У тебя полно денег, награбленных на большой дороге с твоим другом Каники.
– Скажем так, я не бедствую. Я не постою за ценой, чтобы утопить вас, сеньор, если потребуется, и сумею это сделать, даже если вы дадите ход вашим бумагам.
На этот раз он замолчал надолго – требовалось время, чтобы переварить услышанное. И чем дальше он молчал, тем больше мрачнел.
– Ну, хорошо, – сказал он наконец. – Ты, конечно, хочешь, чтобы я оставил в покое тебя и твоего мужа?
– Не только. Не вступайтесь больше в судьбу ниньи Сесилии. Она выбрала ее сама и вполне довольна ею.
– С ублюдком неизвестных кровей? – фыркнул капитан.
– Наша общая знакомая, Ма Обдулия, говаривала по этому поводу так: "Чей бык ни прыгал, а телята наши".
Какая-то смутная догадка обозначилась на его лице, и он спросил:
– Послушай, Сандра, тебе-то какое дело до нее и до ее муженька?
– А почему бы не похлопотать за хорошую девочку? Она мне понравилась от души.
Она человек что надо – умна, бесстрашна, решительна. Да, она в породу Суаресов – знаю я эту породу.
– И все?
Мы сидели за низеньким столом напротив друг друга – он на диване с плетеной спинкой, а я на качалке обмахивалась веером, так что пламя свечки трепетало и тени метались по стенам.
– Ай-ай, дружище капитан, где хваленая жандармская проницательность? Проще простого догадаться.
– Но о чем, боже мой?
– Она замужем за моим сыном! Энрике приходится вам двойной родней, – через вашего кузена Фернандо Лопеса.
Казалось, после всех потрясений того дня ничем нельзя было удивить Фернандо Суареса. Но эта новость его словно по затылку ударила.
– Ах, старый дурак, – сказал он, – как я не… ах ты, ведьма!
– Есть немного, – охотно согласилась я. – Вы видели, сеньор, вашу – точнее нашу – внучку? Она само очарование. Представьте, блондиночка, в деда. Не в вас, а в другого – по отцовской линии. Интересно, да?
Он не ответил – докурил сигару, потом достал бутылку коньяка, налил себе стопочку для успокоения нервов. За каких-нибудь полчаса он превратился из бодрого пятидесятилетнего мужчины в старика.
– Сандра, – спросил он, – а почему ты перестала говорить мне "ты"?
– Ты только заметил, куманек?
– Да, только сейчас… значит, мы теперь родственники?
– Значит, так.
– Значит, внучка, говоришь? Ну ладно. А ты мне, выходит, свойственница. Так…
А если я тебя убью и покончу со всем разом?
– Ты этого не сделаешь.
– Почему?
– Потому – не сделаешь, и все. И пулю в лоб себе не пустишь. Я же ведьма, – кому, как не мне, это знать.
Федерико подвинул стул ближе к моей качалке и опустился на сиденье.
– Ты права, – сказал он. – Ты всегда одерживала надо мной верх, а в этот раз, похоже, окончательно. Мне разве что-нибудь остается, кроме сдачи на твоих условиях?
– По-моему, нет.
– Я хотел бы сделать одну оговорку заранее.
– Какую?
Снова потащил из коробки сигару и закурил ее, не отводя от меня глаз – таких глаз, что начинал ныть затылок.
– Сандра… Ты знаешь, почему я преследовал тебя. Только потому, что любил тебя и люблю, и никогда не переставал любить. Никто никогда не привязывал меня так, как ты, я проиграл безнадежно. Но я не потерял права спросить: ты не останешься со мной на эту ночь?
– Нет.
– Почему?
Я промолчала.
– Из-за мальчишек?
– Я не белая дама из общества, я всего-навсего негритянка. Меня такие вещи мало волнуют.
– Понимаю… Ты не можешь простить смерти Каники. Все же его кровь на моих руках. Не могу поверить, что он не был твоим любовником – вы друг друга стоили.
– Моим любовником он не был, хочешь – верь, не хочешь – не надо. Он умер, потому что хотел умереть, иначе бы ни ты, ни кто другой его не достал. Нет, я не виню тебя в его смерти.
– Но… почему?
– Потому что ты только десять лет спустя заметил, что я снова начала обращаться к тебе на "вы".
Разговор был окончен. Я поднялась и направилась к двери, но капитан меня окликнул:
– Я могу посмотреть на ребенка Сили?
– У нее их двое, дон Федерико: белая девочка и чернокожий в бабушку карапуз. Но чтобы ей не пришлось слишком туго с разноцветными детьми, я записала Франчикито как своего сына. Как, обрадовало тебя то, что – дедушка?
– Любопытно, – меланхолически заметил он, – все же перемешалась наша кровь – без нашего, правда, участия. Судьба! Ну что ж! если я не могу быть вашим сердечным другом, донья Кассандра – он отвесил шутовской поклон, – все равно я остаюсь вашим родственником. Вы мне сватья как-никак, сеньора, э?
Распахнул створку двери, церемониальным жестом пригласил пройти вперед. Долго смотрел мне в спину – ждал, обернусь или нет. Я не обернулась.
Только затылок продолжал ныть долгое время спустя после того, как я скрылась в темноте неосвещенной лестницы.
На другое утро после этой беседы парнишка-посыльный принес записку за печатью капитана, на конверте написано: "дону Энрике Вальдесу". Записка была вежливой и короткой: спрашивал, когда сможет зайти к нам в гости.
Сын колебался:
– После всего, что было – приглашать его?
– Да, сынок, – отвечал я, – и мирно беседовать, как ни в чем не бывало.
– После всего, что мы о нем знаем?
– Сынок, я знала о нем то, что ты узнал вчера, еще десять лет назад. Ты сам говорил, что он человек благородный и мужественный, – на свой, конечно, манер; ты этого теперь не хочешь видеть? Нет, конечно, ты судишь как белый и имеешь на это свой резон; а я смотрю на это по-своему. Не в том грех, что он любит себя ублажить – тем или иным способом, не важно. На мой взгляд, непростительно то, что он для этого злоупотребляет силой и властью белого человека. Но больше он так делать не станет – за это могу поручиться я.
– Чего он не станет?
– Злоупотреблять силой.
– А грешить?
– Да пусть его грешит, если от этого никому не будет плохо.
– Хм… и что же нам делать?
– Постараться забыть о плохом и помнить о том, что он человек их нашей семьи.
Не показывать осуждения, не задевать самолюбия и радоваться от души возможности помириться. Я сама этому буду рада! И, кстати, я уверена, что и с Тона Стетсоном капитан помирится и даст ему денег, и Тони будет счастлив на свой манер, и все останутся довольны.
Словом, в четыре пополудни Федерико Суарес появился на пороге маленькой гостиной, где собрались уже все наши семейные и, конечно, оба Мэшема.
Как бы вам сказать, на что был похож в эту минуту дон Федерико Суарес… Больше всего он мне напоминал старого, прожженного котяру, который попался на краже, получил трепку, но возвращается на ту же кухню, не будучи полностью уверенным, что кухарка сменила гнев на милость. Он недоверчиво оглянулся на меня, когда Энрике его обнял и представил англичанам как своего тестя, пожал любезно поданные руки… Это была прямо комедия: Мэшемы знали про его грех, и он знал, что они знают. Но я не из тех хозяек, что гонят старого крысолова, попавшегося на плутне, и в воздухе висело снисходительно-насмешливое: ах, влопался, котяра!
И он незлобную, дружелюбную насмешку понял и принял, и ластился, как кот, поцеловал руки мне и Флавии, – как-никак родственница, тетка его зятя, (она потом неделю, думаю, не мыла рук, бедолага!), и завязался разговор, – поначалу несколько принужденный, сугубо светский.