— Тебя как звать-то? — спросил Шестаков, не открывая глаз.
— Юрий.
— А по батюшке?
— Сергеевич.
— Юрий Сергеевич, значит. А я Федор Иванович. Вот и обратались, значит, на краю...
— Ой, что это? — невольно вскрикнул Войновский.
Пулемет под обрывом давно не стрелял, в тишине стало вдруг слышно, как немец в блиндаже заиграл на губной гармошке. Немец играл «Es geht alles vorbei»[6]. Они не знали этой песни, ее протяжная горестная мелодия показалась им чужой и враждебной. Но и эта чужая песня говорила о человеческом страдании и надежде, и ее печальная мелодия зачаровала их. Они подвинулись теснее друг к другу, зачарованные чужой песней и страшась ее, потому что она снова напоминала им о том, как близко они от врага.
— Они убьют нас, — прошептал Войновский.
— А ты надейся, Юрий Сергеевич. Прижмись ко мне крепче, теплее будет. Ты не думай, вспоминай что-нибудь хорошее.
— Как только рассветет, они тотчас увидят наши следы.
— До утра дожить — и то спасибо.
— Холодно. Ой, как холодно, — сказал Войновский и закрыл лицо руками.
ГЛАВА XIV
Старшина Кашаров полз вдоль цепи. Кашаров вовсе не хотел идти под огонь пулеметов и мог бы не делать этого, послав другого, но дело касалось водки, а водку старшина боялся доверить даже себе. Старшина Кашаров исполнял свой долг: полз вдоль цепи, раздавая водку солдатам.
— Старшина?
— Он самый. — В свете ракеты Кашаров увидел худое синее лицо, заросшее щетиной. Солдат смотрел на старшину, глаза горели лихорадочным блеском. Ракета упала, глаза солдата потухли.
— В атаку скоро подымать будут? — спросил Проскуров. — Не слышал у начальства?
— Озяб? Грейся. — Кашаров откинул крышку термоса, зачерпнул водку алюминиевой кружкой.
— Поднеси сам, старшина. А то руки совсем закоченели, боюсь расплескаю.
Старшина поднял чарку. Зубы Проскурова стучали по кружке. Он кончил пить, крякнул.
— Вкусна. А я уж думал, конец пришел. Замерзну.
— Наркомовская, — сказал Кашаров.
— Может, еще поднесешь? Об одной чарке хромать будешь.
— Норма, — сказал старшина и захлопнул крышку.
Пулемет на берегу дал очередь, пули засвистели неподалеку. Старшина спрятал голову за термос.
— Хочешь, я рядом поползу, — быстро говорил Проскуров, — от пуль тебя закрывать буду, как командира. У нас многие так закрываются. А ты мне за это чарочку поднесешь.
— Ишь ты, — только и сказал старшина.
Они подползли к солдату, лежавшему ногами к берегу. Проскуров дернул солдата за ногу. Тот лежал ничком и не шевелился.
— Эй, проснись, — сказал старшина.
— Не буди, старшина, не добудишься. — Проскуров поднял голову солдата, заглянул в лицо. — Он самый. — Проскуров отнял руку, голова глухо стукнулась о лед. — Из студентов.
— Переверни его. Медальон надо забрать.
Проскуров вытащил медальон. Кашаров спрятал медальон в сумку, открыл термос.
— Хорош напиток, — сказал Проскуров, опорожнив кружку, — недаром им покойников поминают. Еще полчаса назад живой был, мы с ним разговор вели. Образованный. Много фактов знал. Всю жизнь по книгам учился. А вот все равно замерз. Застыло сердце. За что только? Мне-то не жалко. Я пожил. И водки попил, и с бабами поспал. Все было. Не учился, правда. Но вот, видишь, живу пока. — Проскуров отдал пустую кружку старшине, привстал на колени.
— Может, еще чарочку выпьешь? — спросил Кашаров.
— Спасибо, старшина, но боюсь. Как тепло станет, заснешь — и конец. А ведь за меня и выпить некому будет. Ты уж теперь сам ползи, тут дорога прямая. — Проскуров быстро задвигал ногами, уползая в темноту.
Сержант Маслюк лежал на боку за щитком пулемета и набивал ленты патронами.
— Живой? — спросил старшина.
— Я всегда живой, — отозвался Маслюк.
— Выпей наркомовской.
Маслюк взял чарку, выпил. Старшина предложил вторую.
— Не откажусь, — Маслюк выпил и вторую.
— Сколько народу побило. — Старшина тяжело вздохнул. — У санитаров три термоса полных стоят: давать некому, раздаю по горло — и все равно осталось. На всю войну водкой запасся. — Кашаров снова вздохнул.
Через два человека старшина снова наткнулся на мертвого. Рядом валялось погнутое противотанковое ружье. Белые бинты, обматывавшие ствол, распустились, покрылись гарью, свисали лохмотьями. Убитый лежал на спине. Он был толстый и короткий. Старшина полез за медальоном, и ему показалось, что он никогда не доберется. Под полушубком были две телогрейки, потом две гимнастерки. Старшина расстегивал и расстегивал одежды, а пальцы опять натыкались на пуговицы.