Если бы Ева когда-нибудь попыталась представить себе момент, когда рушится ее брак, он точно никогда не был бы таким, как сейчас: они вдвоем тихо сидят в ванной со слезами на глазах, а между ними лежит пара прекрасных бриллиантовых сережек.
Она дотрагивается до его руки:
— Спасибо тебе. Не только за серьги. За этот разговор. За то, что ты такой сильный, а ведь я знаю, что ты бы… ты бы не хотел проходить через это.
Он встает:
— Пойду проверю, как там девочки. Мы должны выезжать через двадцать минут.
Она ждет, пока он выйдет из ванной, затем опускается на прохладный кафельный пол, сжимая серьгу. Что, черт возьми, она натворила?
29
Тед никак не может остановиться. Еще столько всего нужно сделать. Начистить ботинки. Погладить рубашку. Распаковать вино и бокалы. Собрать костер.
Столы в шатре он уже разместил и теперь стоял в нижнем саду, глядя на кучу дров, собранных для вечернего костра. Все-таки недостаточно большой получается. Надо больше. Поэтому последние сорок минут он перетаскивает старые ветки и бревна из-под огромного навеса, построенного прошлой зимой.
Тед чувствует, как капли пота выступают у него на лбу, а в ладони то и дело вонзаются мелкие ветки и обломки древесины. Но он упорно продолжает носить бревна, уверенный, что чем больше будет костер, тем лучше он сможет удержать под контролем ситуацию, о которой даже думать невыносимо. Еще одна ветка, еще одно бревно, говорит он себе, еще одно — и все станет еще лучше.
Сибелла пыталась поговорить с ним сегодня утром. Они лежали в постели, слушая пение птиц за окном, когда она начала аккуратно расспрашивать Теда о Люси и его чувствах. Но он не мог говорить. Он даже думать не хотел об этом. Сказал ей что-то резкое в ответ. Он собирался сделать именно то, о чем просила Люси, — отпраздновать этот день на полную катушку и не зацикливаться ни на чем грустном, ни на чем, что он не мог контролировать. Забыть об этом. Вот что он собирался сделать.
— Не думаю, что она именно это имела в виду, — мягко заметила Сибелла.
— Не надо, Сиб. Не дави на меня.
Она увидела страх и гнев и согласилась, нежно сжав его руку.
— Пойду приготовлю чай.
Он отбрасывает огромный кусок гнилого дерева и вдруг замечает Кит, которая идет по высокой траве к шатру. Даже на расстоянии он видит, как она сгорбилась, какое бледное у нее лицо и резкие тени вокруг глаз. Она осторожно несет поднос с бокалами, ступая по неровной земле, и исчезает в шатре.
Сибелла рассказала ему о раннем визите, когда он ненадолго вернулся домой, расставив столы.
— Чего она хотела? — встревоженно спросил он. Ему не нравилась даже сама мысль о том, что они о чем-то говорили наедине, две его женщины, пока он вдруг не осознал: как же, должно быть, одинока Кит, раз пришла к ним в дом.
Он смотрит на огромную кучу дров, которые собрал, со вздохом бросает в нее последнее бревно, вытирает руки о рубашку и отправляется к шатру.
Кит в самом дальнем углу расставляет бокалы. Она не слышит шагов Теда и испуганно оборачивается, только когда он уже почти вплотную приблизился к ней.
— А, это ты.
— Пришел взглянуть, как ты тут.
Кит пожимает плечами:
— Я прекрасно, — и настороженно смотрит на него: — А ты?
— Хорошо. Все время занят. Сегодня еще много дел.
— Да.
Они молчат. Тяжесть всего, что они так и не сказали друг другу, висит между ними. В конце концов Кит не выдерживает и всхлипывает:
— О, Тед.
Тед, желая избавить ее от боли, притягивает Кит к себе:
— Я знаю, Китти, знаю.
Такое знакомое ощущение — он держит ее в объятиях, чувствует аромат ее волос. Ностальгия по этому месту и этой женщине вдруг охватывает его.
— Все это неправильно.
— Да.
— Как мы могли так ошибиться? Как оказались там, где оказались?
Тед прикрывает глаза, удивляясь ощущению тепла и связи с этой женщиной — резкой, неоднозначной, невероятно сложной женщиной.
— Не знаю, Китти. Я не знаю.
Он провожает ее к тюку сена, и они тихо сидят там, пока Кит приходит в себя, а Тед отряхивает рубашку от кусочков коры и пыли.
— Мы должны быть сильными, Кит, — наконец говорит он. — Мы ей понадобимся. Мы им всем понадобимся.
— Я знаю.
Кит вытягивает соломинки из тюка. Он смотрит на нее, уставшую, потерянную, и вспоминает другую картину: совсем молодую изможденную женщину с плачущим младенцем на руках. Ева, думает он. Это была Ева. Кит совсем вымоталась от ее плача, но потом нашла облегчение и успокоение в писательстве. Это воспоминание, точно игла, пронзает его сердце. Тед чувствует, как на дне его души вскипает и рвется наружу невысказанная правда, и прежде чем он успевает сообразить, слова сами слетают с его губ: