— Я слышал, Капочка, что ты где-то здесь поблизости. И у меня, знаешь, было такое чувство,— он широко раскрыл глаза, точно выражая ими нечто таинственное и сложное,— что какая-то сила именно сюда меня влечет, вот так и тянет...
Капа продолжала плакать. Она знала, что он лжет, но приятно было, что именно так лжет — ласково и благосклонно. В сущности, что она ему теперь? Бывшая подруга, отравлявшая жизнь ревностью, мучениями. И теперь едва влачащая существование. Нет, в эту минуту он бескорыстен.
Капа сунула платочек в сумку и рука ее наткнулась на хрустящие билеты. Чрез минуту, несколько овладев собою, села прямо и защелкнула сумку.
— Расскажи мне, как ты это время жил. Анатолий Иваныч заморгал глазами.
— Вот так и перебивался, Капочка. То что-нибудь продавал... картины... раз мне бриллиантовое кольцо удалось перепродать... И раза два, знаешь, я продал маленький бриг собственного изделия, потом каравеллу... я точно такую сделал, на какой Колумб Америку открыл. Один португалец купил.
— Португалец... откуда же ты его достал?
— Так, я встречался...
Капа знала, что всегда у него были какие-то таинственные знакомые, и целая занавешенная часть жизни, куда ни проникнуть нельзя, ни разузнать ничего. Он или отмалчивался, или переводил разговор. На этот раз она сразу решила, что португальца подсунула ему Олимпиада. «У этой коровы всегда какие-нибудь португальцы...».
Настроение стало меняться — точно после мартовского парижского солнышка налетела (тоже краткая, но неприятная) тучка-жибуле.
— Ну, а теперь как? Правда, что тебе очень трудно? Анатолий Иваныч взял ее за руку и расширил глаза.
— Очень, Капочка. Так трудно, знаешь ли...
Он снял руку и одной ладонью, как ножом, провел по другой, точно срезая или счищая.
— Как никогда. Платить за комнату нечем, долг и даже вексель... главное, француз... Он, Капочка, все, что у меня есть, опишет.
— Что же можно описать у тебя, кроме штанов?
— Он опишет.
«Ничего не опишет, разумеется, но дела плохи, нет сомнения. И теперь дура Капитолина должна выплывать... тоже бриг парусный».
Она вздохнула, вынула из сумочки лиловые билеты. На лбу означились две вертикальные морщинки. Серые глаза тяжело блестели из глубоких гротов.
— Мне Людмила сказала, что была у тебя.
— Да, Людмилочка... Да, заходила...
— Заходила... Ты ее сам звал. Ну, одним словом, я все знаю. И достала денег. Вот, бери.
— Это... мне?
Глаза его с волнением остановились на билетах. К деньгам было у него восторженное отношение. Он их обожал. Они давали ему полет, развязывали фантазию. Он не мог хранить деньги — они утекали от него. Если шли к нему, то по вольной их воле, он не зазывал. Никогда в поте лица не зарабатывал денег Анатолий Иваныч. Но поддавался им. И сейчас голодный блеск глаз его ударил по Капе, сгустив тучку-жибуле.
— Да, тебе, без отдачи.
На мгновение взор его почувствовал тучку. Умоляющее выражение в нем мелькнуло. Но восторженность взяла верх. Побледнев, протянул руку. И холодок нервным содроганием прошел к сердцу.
— Ну, вот,— сказала Капа глухо,— теперь не опишут.
Он бессмысленно повторил: — Теперь не опишут. Капа встала.
— До свидания.
— Куда же ты, Капочка?
— Домой.
— Почему же так скоро...
— Нужно.
Капа медленно и тоже взволнованно надевала перчатки — ей нравилось, что вот как настоящая дама надевает она их (а внизу ждет автомобиль!), что уходит под занавес.
— Если захочешь меня видеть, вечером я чаще всего дома.
* * *
Поднимаясь к себе по лестнице, шагом быстрым и сосредоточенным, она услышала голоса, с площади генераловой квартиры. Увидела голые коленки мальчика, опершегося на перила, и край черной рясы.
— Генерала нет дома,— говорил Рафа.— Если вам что-нибудь нужно передать, я могу. Я его сосед.
— Сосед, сосед... да мне бы самого Михаила Михайлыча. Голос был негромкий, певучий. Капа выставилась со своей площадки в пролет, подняла голову, чтобы лучше рассмотреть. Увидела невысокого монаха, худенького, с огромной седой бородой. Поглаживая ее одной рукой, другой он подобрал рясу, нерешительно делая первые шаги вниз.
— Огорчительно, что не застал. Так ты,— обратился он вдруг к Рафе, следовавшему за ним,— сосед генералов?
— Сосед,— ответил тот не без важности.— И друг. Старичок рассмеялся.
— И друг! Ах ты мальчонок какой разумный. Да такой ловкий! И друг...— Он обернулся, положил руку на Рафину голову и слегка поерошил курчавые его волосы.
— Что называется, старый да малый.
Но Рафа чувствовал себя несколько неловко. Показалось, что ему не верят.
— Вам и Капитолина Александровна может подтвердить...— сказал он натянуто, увидав Капу.
Она отворила дверь к себе, но войти медлила. Монах обернулся, увидел ее, улыбнулся.
— Тоже русские будете?
— Да.
— Вот как приятно! Весь дом русский. Утешительно. Капа взглянула на маленькие свои ручные часы.
— Половина седьмого. Михаил Михайлыч скоро вернется. К семи непременно.
— Ах, как обидно! Подумайте, ведь откуда приехал, с самого с Гар дю Нор!
— Зайдите ко мне,— сказала Капа,— подождите генерала, что же вам понапрасну...
— Ну какая милая барышня! Прелюбезная. А ежели я вас стесню?
— Чем же стесните? Вы стеснить меня не можете.
— Премного благодарен, так, та-ак-с! Ежели разрешите, воспользуюсь,
— Рафа, заходи и ты. А это действительно друг генерала, он вам правду сказал.
— Да я и не думал, что неправду. Это ведь по глазам видно, что друг. А теперь разрешите и мне, вступая в ваше помещение, столь мне добросердечно предложенное, представиться: иеромонах Мельхиседек.
Войдя в комнату, он быстрым, легким взором осмотрел ее, по монашеской привычке и, увидев в углу образок, потемневший, в запыленном окладе — Ахтырской Божией Матери,— широко перекрестился. Лицо сразу стало серьезным, сухенькое, старенькое тело подобралось. Что-то серебряное, как показалось Капе, вошло в комнату.
А Мельхиседек сел, расправил полы рясы и опять широко улыбнулся.
— Во святом крещении имя Капитолина? Так, так... хорошо. Он разложил теперь по груди белую, веерообразную бороду так, что она закрыла даже священнический крест. Небольшие пальцы привычно крутили пряди волос в бороде — пряди слегка волнистые, электрически сухие и удивительно легкие. Рафа внимательно его рассматривал. Потом подошел к Капиному стулу, оторвал клочок бумаги, что-то записал.
Посматривая иногда на Рафу небольшими, некогда голубыми, а теперь выцветшими глазами, вокруг которых собрались сложные сети морщинок (то расправлявшихся, то вновь набегавших, точно рябь на озере от ветерка), Мельхиседек беседовал с Капой. Разговор был простой. Замужняя ли она? Чем занимается? Сколько платит за квартиру? Узнал, что незамужняя, служит в русской кондитерской — там знаменитые пирожки и кулебяки. Когда дошло дело до семьи, спросил:
— Из купеческого звания?
— Нет,— Капа слегка улыбнулась,— из духовного.
— Вот как, вот как...— морщинки о. Мельхиседека приятно расправились.— Я думал, имя Капитолина нередко дается среди купечества. Из духовного звания, значит, тем ближе нам...
— Мой отец был инспектором духовного училища. Но по правде сказать, у меня не особенные остались воспоминания о духовных. Священники больше хозяйством занимались, отец был неверующий, да и многие семинаристы, кого я знала, тоже были неверующие. Сплетни, дрязги, жадность. Нет, извините меня, я не любительница нашего сословия.
Мельхиседек вздохнул.
— Да, бывало, всяческое, разумеется, бывало... Батюшка ваш неверующий, да, так... Ну, а вы сами, разрешите спросить: верующая?
— Д-да... но не совсем по-церковному. Мельхиседек тихо и добродушно рассмеялся.
— Нередко так говорят, и даже на исповеди: «Верю, батюшка, но по-своему». Иной раз это значит, что и вовсе не верю. Так, так...
Капа чувствовала себя нервно. Впечатления этого дня мешались, двоились. Из-за старичка с белой бородой выглядывал временами высокий сухощавый человек с безразлично ласковыми голубыми глазами. А старичок, неизвестно откуда взявшийся, сидел в креслице, будто полжизни здесь просидел, и говорил так, будто она ему не первая встречная, а внучка. Ни противиться, ни рассердиться на него никак нельзя было — он какой-то неуловимый и неуязвимый — станешь возражать, он начнет покручивать серебряные пряди в бороде да улыбаться... И Капа ничего ему не сказала насчет угловатостей своих. Он же, помолчав, сам перешел на другое.