Солдат не ответил.
— Если бы речь шла о жирафе–окапи или о морской корове, мне необходимо было бы описать их внешность, потому что иначе мне никто не поверил бы.
— Значит, вы хотите получить назад свои деньги? — вдруг спросил солдат. — Вы их всё равно не получите, потому что я потратил их на билет.
— Пожалуйста, поймите меня правильно, — поспешила я возразить. — Похороны — это великолепная абстракция, и всё же я хочу записать её на бумаге.
Мне стало жаль солдата, когда я увидела его обеспокоенное лицо. Ничего не было в мире печальнее этой обезьяньей головки.
— Я их делаю вручную, — сказал он, — все эти мнимые похороны.
Вдали завыла сирена.
— Элиза купила одни в прошлом месяце. У нее никаких претензий. Сейчас у меня пересадка, — сказал он, снимая с полки ранец. — А ещё, ваш знаменитый поэт тоже купил себе штуку.
— И он тоже? — воскликнула я.
— Да, и никаких жалоб. Именно то, что ему было нужно: идея похорон.
Поезд остановился, солдат спрыгнул и помахал мне рукой. Когда поезд снова тронулся, я распаковала свои мнимые похороны и внимательно их рассмотрела.
— Ну её к чёрту, эту идею, — ругнулась я. — Мне нужны настоящие похороны.
— Всё в своё время, — произнёс голос в коридоре.
— Опять вы!
Это был тот самый солдат.
— Нет, — объяснил он. — Я сошёл на последней остановке.
Здесь осталось лишь понятие обо мне.
— Смотрите, — сказала я, — вас не обидит, если я всё это выброшу?
— Нисколько, — ответил он. — Понятия не обижаются.
— Мне нужны настоящие похороны, — объяснила я. — Мои собственные.
— Вы правы, — согласился солдат.
— Тогда я смогла бы описать их во всех подробностях.
— Вы хотите описать собственные похороны?
— Да.
— Но ведь вы из плоти и крови, — заметил он. — Никто не может описать своих похорон: для этого они должны стать мнимыми.
— Значит вы сознаёте, в чём моя сложность?
— Вполне. Я сейчас схожу.
Понятие солдата спрыгнуло с подножки. Поезд опять набрал скорость. Я вышвырнула в окно мнимые похороны ценой в восемь шиллингов, шесть пенсов и смотрела как они трепещут и вьются в порывах ветра над полями и замаскированными крышами заводов, как вспыхивают на них солнечные блики, пока они совсем не скрылись из виду.
Летом 1944 года многих людей постигла жестокая и внезапная смерть. Газеты, как водится, сообщали известные имена, и одним из них было имя знаменитого поэта, который тогда неожиданно вернулся в свой дом на Суисс Коттидж всего за несколько минут до прямого попадания в него крылатой бомбы. К счастью, его жена и дети оставались за городом.
Когда я вернулась к месту службы, у меня еще было какое‑то время до начала дежурства. Я решила позвонить Элизе, чтобы извиниться за то, что в спешке как следует не попрощалась и не поблагодарила её. Но линия была неисправна, а телефонистка не смогла найти достаточно крепких слов, чтобы выразить мне свою любезность. За её усталым ворчливым голосом я услышала долгие гудки не ответившего телефона, и вновь на меня свалились безмерное уныние и усталость. Они были невыносимее воя сирен, и я положила трубку. В тот момент Элиза уже погибла под развалинами дома знаменитого поэта.
Голубая ванная в трещинах, постель на полу, засохшие чернила в пузырьке, запущенный сад и ровные ряды книг — я пытаюсь мысленно собрать всё это воедино, когда меня охватывает негодование на внезапную смерть Элизы и поэта. Ангелы воскресения призовут погибшего мужчину и погибшую девушку, но кто, если не я, возродит рухнувший дом знаменитого поэта? Кто ещё расскажет его историю.
Когда я думаю, как удалось заморочить Элизу и поэта, как легко они позволили дружелюбному солдату сбыть им понятие похорон, я напоминаю себе, что однажды я, как и вы, примем свои мнимые похороны, и примем их безропотно.