Сняли мы замок, оставили у входа немного ребят — и за дверь. Осмотрели все, переписали мало-мальски ценное и давай снимать да складывать его. Поп все к алтарю жался, на вопросы отвечал с хрипотцой, как в лихорадке. Послали мы на завод за пустыми ящиками, забили в них все ценное, сложили в кладовушку, что в притворе, запечатали, ключи в карман — и пошли совещаться.
Обдумали, с чего начинать, сходили в контору завода за помощью и стали по вечерам переделывать церковь в клуб. Клиросы, амвон и все подходящее перекинули в столярную — на скамейки переделывать. Иконостасы, иконы сложили аккуратно в кладовушке. По проектику инженера поставили печи. Вырвали костыли, заделали дыры, подровняли углы и давай заделывать стены. Подобрались к алтарю, является поп.
— Позвольте, — говорит, — мне одному остаться в храме на молитву.
Меня в церкви не было, ребята задумались.
— А зачем вам одному? — спрашивают. — Молитесь, мы не помешаем.
Поп не соглашается и упрашивает:
— Вы только подумайте, навек расстаюсь с господним домом. Ужели у вас сердце очерствело? Ужели...
Целую проповедь закатил, только нас проповедью не проймешь, — не таких ораторов слыхали. «Не иначе — свинью хочет подложить», — думают ребята и шлют за мною, а попу говорят:
— Сейчас дядя из комиссии придет, с ним и потолкуете...
Прихожу, он стоит на паперти и вроде ступеньки разглядывает.
— Что у вас? — спрашиваю.
Кивнул он на ребят и шепчет мне:
— Нам бы, извините, по секрету, наедине поговорить...
— Извиняюсь, — говорю, — вы с белыми в свое время путались, и мне, по нашей дисциплине, секретов с вами иметь нельзя. Говорите при всех.
Потер он руки, — а они, вижу, трясутся у него, — перевел дух и говорит:
— Я своевременно не вспомнил, что престол храма драгоценной материей обтянут. Разрешите снять ее и присовокупить по описи.
— Э-э, поздно хватились, — отвечаем, — мы уже сняли материю, она подрублена и в полотнище сшита для украшения клуба.
— Беззаконно это, — качает головою поп, — и кощунственно напрестольное осквернять...
— Это как кто понимает, — утешаем его. — Чем пылиться этой материи, пускай на стене висит и наших людей радует.
Поп руки к груди тискает, собирается уходить, а я к нему.
— Что-то у вас, батюшка, — говорю, — нескладно выходит: то вы хотели в церкви помолиться, а теперь о материи хлопочете...
— Да, да, — бормочет, — хотел снять ее и помолиться. Да ведь не оставите вы меня одного?
— Будьте покойны, — говорим, — не оставим: человек вы чужой, на уме у вас всякое может быть...
Ушел он.
— Ох, — говорю я ребятам, — напрасно я на секрет не пошел с ним: не за материей он приходил. Что-то тут еще есть...
— Да, похоже, — соглашаются ребята.
Работаем, а забота точит: зачем приходил поп?
Осмотрели углы, пол, стены, выстучали, — ничего нет. На другой день переходим в алтарь, лестницы ставим, — престол мешает. Посоветовались и переворачиваем его набок. Под ним все честь-честью — паутина и пыль. Но, глядим, из-под паутины сереет корзиночка четверти так в полторы. Аккуратная, из соломы сплетена, шнурочком завязана. Раскрыли, — в ней десятка два писем и книжка — альбомчик с карточками женщины: и девочкой она, и выростком, и в фате, и с детьми, и сидя, и стоя, — на все, словом, лады. Пригляделись, и кто-то из наших узнал ее.
— Да это же, — говорит, — попа супружница, та, что в гражданскую войну с белым офицером от попа сбежала.
— Вот так история!
Письма старые, на углах пожелтели уже и написаны мелко-мелко.
— Не иначе, — соображаю, — лет двадцать им.
Разворачиваю одно письмо и читаю:
«Ивась, золото мое, ненаглядный мой, томлюсь без тебя...»
— Нечего и читать, — говорю, — писано про любовь к попу, когда он молодым был. Его Иваном зовут.
Перевернул листок, а там поцелуй поцелуем погоняет. Беру другое письмо, там опять:
«Ивасенька, дорогой мой, дождусь ли я тебя? И не рада, что так люблю...»
Я складываю письма, а ребята советуют:
— Нет, для верности прочитай какое-нибудь письмо до конца.
Выбрал я одно, прочитал, — даже не по себе стало. Вроде стою у чужого окна и слушаю, как женщина у мужа на руках хорошим словом разливается: «голубусенька», «счастьице», «ягодка» и все такое. Один из нас вздохнул даже.
— Ишь, как пела человеку, а под конец с офицером нос утерла ему...
Сложили мы письма, завязали, как было, корзиночку и посылаем за попом. Вбегает он. Без шляпы, волосы спутаны, глаза в сторону.
— Ваша? — показываю корзиночку.
— Моя, — шепчет, — согрешил, спрятал под господний престол ее... Дома держать боялся, а в землю нельзя, сгниют... Случится что, читать, думаю, станут, вникать, а там совсем... там же не про это написано, там про...