— Знаете, — говорит, — это очень интересно, но давайте завтра поговорим. Я сейчас плохо соображаю... злой...
— Поневоле, — киваю, — разозлишься...
Зашли мы с ним в столовую, пообедали, придавили обед чаем и опять разговорились. Я ему рассказал все о заводе, о «Почине», о клубе, он мне выложил все о своих мытарствах, о школах... Слушаю его, сердце канарейкой в груди разливается: самый подходящий он для нас человек. Разошлись мы к вечеру, а утром опять вместе. Я к нему с шуточками, а он хмурый и идет напролом.
— Давайте, — говорит, — начистоту вести разговор.
— А как же иначе? — удивляюсь.
— Ого! — отмахивается. — Теперь очень часто бывает иначе. Дело вы затеяли любопытное. Если хотите, я поеду к вам на пробу. Предупреждаю: если увижу, что вы с детьми затеваете это не серьезно, сразу же удеру...
— Мы, — говорю, — несерьезные затеи любим так же, как собака палку.
— Вот и хорошо, — кивает, — но имейте в виду, что это не все: кроме помещения и пищи детям, я потребую от вас инструментов, материалов, приборов и кой-чего другого. Пойдете вы на это? Только не дымите мне в глаза...
Глядит на меня, за ус себя дергает, вроде я его обмануть хочу.
— Напрасно вы со мною так, — говорю. — Не к лицу нам в глаза людям дымить. Мы на все пойдем, все, что можно, сделаем, но нужда у нас страшная, имейте это в виду. Мы только-только на ноги становимся...
— Нужда, — перебивает меня учитель, — чепуха: самое страшное — тупость, глупость и разные трафаретики. Вот они-то и мешают нам нужду одолевать...
— Эх, — смеюсь, — вы нам по всем статьям в масть!
Сговорились мы, составили список, чего ребятам закупить надо; забегал я по лавкам, по складам. Перед самым отъездом приводит ко мне учитель свою помощницу.
— Вот, — говорит, — получайте еще одного детского мастера. Опытная и под вашу букву ять подходит.
Помощница маленькая, с лица совсем молода, глаза синие, как у детей, а на висках седина. Запаковали мы книги, игрушки, пособия — и на вокзал.
Приезжаем, а нас уже все ждет: сад за клубом вычищен; беседки и кухня готовы; песку и сена привезено; стульчиков, столиков, топчанов, кубиков, загогулин всяких для игры детям — горы. Учитель крякает, помощница глазами все синит, — довольны.
— Орудуйте! — говорю.
Мастерами оказались они знаменитыми. Сходили на завод, поглядели «Почин», раскопали где-то мебели, отбили у доктора фельдшерицу, со всеми перезнакомились, все вымеряли и сзывают родителей на собрание. И я пошел. Рассказал учитель, какой в доме порядок будет, и принялся за нас, за родителей: дежурить, мол, будете по очереди, к детям приходить будете раз в неделю, гостинцами детей не баловать, не ныть при них и помнить, что дети — это тоже товарищи, только маленькие...
— Вот еще новость, — загудели матери, — не успеешь родить его, а он уже товарищ тебе...
Учитель будто не слышит и уступает место помощнице. Та кивнула матерям, подхватила ихние слова и повернула их так, повернула этак, потом будто встряхнула и спрашивает:
— А чем же дети не товарищи?
Матери притихли и не оторвутся от нее. Мастачка! Сама будто и не говорит: все спрашивает, ответы на лету ловит, всякие резоны подводит под них и глазами все синит. Слушаешь — дух радуется...
Детворы в дом набралось много. Гущиха сторонкой привела пару своих и моих. Моя жена узнала об этом, с работы отпросилась, бежит в детский дом, а дежурная поворот у ворот ей делает:
— Сейчас нельзя, приходи в праздник...
Она в крик, — не помогает. Я рассказал учителям о своей домашности и дрожу. В воскресенье раньше всех иду к детскому дому, сажусь в сторонке и кусаю губы. Вижу — бежит жена... «Ну, держись, ребята», — думаю и хожу, хожу. В голове метелица. Сдается, жена уже кричит в детском доме, требует детей, уводит их. Глядь — выходит она, горбится, платок тискает к глазам.
«Ничего, ничего», — думаю.
Зашла она за угол, — я к учителям...
— Обошлось, — улыбаются. — Плакала, жаловалась на вас детям, но звать их домой не посмела: дети веселые были, и она, должно быть, побоялась, что они откажутся итти с нею...
Кликнули мне моих мальчишек. Вместе с ними прибежали гущинские, повисли на мне, смеются и лопочут, как синеглазая из бумаги дом клеила. Поглядел я на них, поговорил и, можно сказать, всей утробой вздохнул: «Ну, Коротков, — думаю, — радуйся, теперь ты при козырях, рак тебя за ногу...»
XXVI. ЗВЕЗДА
Эх, бывают деньки!.. Забывай — не забудешь, сажей замазывай — не замажешь, в сердце вошли!..
Отделали мы новый клуб, дали ему имя, пожелали комсомольцам удачи в старом клубе, вынесли знамена, музыкантов — вперед, выстроились — и марш!