У мальчишек рожи стали смутными, малыш губы оттопырил. Я толкаю Гущина: будет, мол, тебе пугать — и беру его под руку.
— Завод, — говорю, — надо пускать, тогда вся нечисть разлетится.
— Маленького, — тянет он, — захотел ты. Пусти-ка его!
— А что? — волнуюсь. — Время такое, что в самый раз пускать.
— И слыхал, и читал я про это, — говорит Гущин, — только простоит завод еще года два, а то и все три.
Я стал высмеивать его, стыдить, — до того распек, что он покраснел и рассердился.
— Брось, Вася, шутки, не до шуток.
— Какие тут шутки? — говорю. — Я серьезно. Или ты в наши силы не веришь?
— Я? Нет, не верю, — говорит. — Ты веришь, вот и пускай завод, а я погляжу, как ты в лужу будешь садиться. И, сделай милость, не кори меня. Я не глупее тебя. Ты лучше пойди в завком, в ячейку. Там тебя водичкой окатят и разговорцем подвинтят...
— Ладно, — смеюсь, — мне и без разговору видно, что скисли вы...
— А раз видно, о чем толковать?
На этом разговор и оборвался у нас. Со степи козы пришли. Гущин кинулся сараюшку открывать им, а я пошел назад, в поселок.
VI. КОЛЕСО
Больше всего разозлил меня заводской клуб. На стенах висят письма, воззвания, плакаты о дисциплине, о членских взносах, о единении. Какая тут дисциплина, раз завод тише рыбы, а зажигалка, коза и самогонные аппараты всех на сторону тянут.
Стал я руководов искать. Сюда, туда, — никого нет. Побывал на одном кружке и ловлю заведующего клубом за пуговицу.
— У тебя, — спрашиваю, — вечером нынче что-нибудь будет здесь?
— Нет, ничего не будет, — отвечает, — только чтение газет вслух. А что?
— Да у меня дельце есть к рабочим, — говорю. — Газету завтра прочитаете, а сегодня мне хочется сообщеньице сделать.
Он глаза на меня таращит: что, дескать, за гусь такой явился? Я ему к очкам партийный билет и разные бумажки.
— Вот, гляди, — говорю, — кто я, а дело у меня серьезное. Собирай людей...
Послушал он меня и заколебался: зачем так вдруг? Ведь никого нет, не лучше ли на завтра перенести?
И пошел, пошел! Я молчу. Видит он, меня уломать не легко, и посылает ребят из кружка в поселок.
Солнце к земле, люди в клуб. Расселись, ждут. Встал я, вышел вперед и начал. Я, мол, ваш, только долго в отлучке был, совсем будто новый, не притерпелся еще к вашему мертвому заводу и терпеть его таким не собираюсь. Рассказал, что видел в цехах, у домн, помянул плакаты и говорю:
— Похоже, здесь металлистами по-настоящему и не пахнет. Поспите еще немного в бурьяне, ржавчина совсем завод съест. Вы этого ждете?
Все загорячились, загудели. Послушал я, вижу — не управлять мне больше коммунальным отделом, и говорю резвей: надо, мол, всем собраться да серьезно поговорить о заводе. Обрадовались.
— Давно пора! — кричат.
— А ты кто? Кто тебя сюда прислал?
Я на это ни два, ни полтора — больше кивками отделываюсь: меня никто, мол, не посылал, я так, вообще сам. Зашумели они, я им кинул еще парочку слов, они обступили меня и ну по работе тосковать, да ругаться...
Кто-то завкомщикам сказал о моем разговоре, те пришли и накинулись на меня:
— Вы кто? Какое имели право будоражить массу? Знаете положение? Вы подрываете авторитет...
«Вы, вы, вы», — так и посыпалось на меня. Да еще закивали на центр, на какой-то трест, на циркуляры, на союз, на партию. Меня даже в пот ударило. Выходило, будто я в чем-то виноват, будто я чуть ли не преступление какое-то сделал...
— Может, конечно, — говорю, — я погорячился, не спорю. Только чудно мне. Давайте коммунистов соберем.
Завкомщики обрадовались и ну наседать на меня:
— Нет, — говорят, — вам надо прежде объявить здесь, что вы разговор насчет завода самовольно затеяли, тогда потолкуем...
«Э, нет, — думаю, — таким манером вы меня не собьете!»
— Да чего вы, — говорю, — придираетесь? Что я, контра какая или лишен права о заводе говорить? Да я сам...
Я, — кричу, — такой-то и такой-то, я на фронте, я под фронтом. Вижу, это не берет их, — уперлись и ни с места. Все мои резоны для них пыль.