- Кстати, где пацаны?
- Пошли с бабушкой гулять. Скоро вернутся.
- Ладно. Тогда вот, это…
Эдик вытащил из кармана мятую тысячу, три грецких ореха, которые стащил со стола в отделе, и молча вышел из квартиры, шарахнув дверью.
- Псих! – крикнула Ольга.
Хотела было заплакать, но потрогала губы, посмотрела на три ореха и блаженно улыбнулась…
***
Эдик увидел своих во дворе, подошёл, обнял мальчишек, неожиданно для себя крепко обнял тёщу, чмокнув её ещё в щёку, и, сказав, что у него важные дела, важно прошествовал через двор к остановке.
Елена Владимировна отвела мальчиков домой, помогла дочери с ужином и отправила близнецов смотреть мультик. Обычно им запрещали сидеть у голубого экрана, так что они с удовольствием уселись перед телевизором, тем более, что их разморило после прогулки и сытного ужина с нежной камбалой.
- А ты погоди, поставь это, - велела Елена Глебова дочери, забрав у ней их рук грязные тарелки и поставив их в раковину, - садись, чай попьём.
- Мам, да посуда, - попробовала откосить от разговора Оля.
- Не убежит твоя посуда. Чай попьём и посплетничаем между нами, девочками.
- Да вроде не о чем.
- Всегда есть о чём. А сегодня о том, почему твой муж дома не ночует. Сядь.
Ольга обречённо включила чайник, достала печенье и присела за стол…
***
В доме было тихо, как всегда днём. Она обошла три этажа. Прислуга уже протёрла пыль и проветрила, кухарка готовит ей обед и ужин для них с мужем. Дом просторный, светлый, чистый, но какой-то холодный. Уж Женя и камины электрические ей купил, и к батареям по несколько колен в каждой комнате приварил, а ей всё холодно. Как остыла сердцем в тот проклятый день, когда Пётр ушёл с Ириной, так всю жизнь согреться не может.
Женя её обеспечил всем. С ума по ней сходил, жену с сыном вычеркнул, как она и приказала, карьеру сделал, чтобы она нив чём не нуждалась, шубы дарил, золото покупал, на курорты возил. Хотел ей бизнес открыть, но она мягко донесла до него мысль, что тогда они будут реже видеться, и он отстал от неё с работой.
Ей и так хватило того, что папа оставил ей фирму и все дела, с которыми она только год разбиралась. Оставил он ей и свои связи, которые она не умела, да и брезговала поддерживать. Но вот теперь ей эти связи вновь нужны. Она остановит эту девочку во что бы то ни стало. Они ведь обе говорили тогда с умирающим Петром. Как жаль, что она не знает, о чём тогда говорил он с дочерью, но его слова, обращённые к ней, помнит, будто это было вчера.
- Тебе это не сойдёт с рук, Нинелька, - прошептал он и закашлялся, - я всю твою выходку описал. На полях книжки. Оленька найдёт. Найдёт. И тебе конец придёт. Дрянь. Ирочку мою. За что? Гадина… будь ты… проклята… будь одна…
Она тогда сделала всё, чтобы запереть его противную девчонку в тюрьме для малолеток, а потом накинуть ей ещё срок. И всё же эта дрянь выжила, вышла из тюрьмы и, судя по всему, нашла на пепелище какую-то книжку. Если бы у идиотов, приставленных к ней, чтобы следить, была хоть капля мозгов, они бы убили её именно в дачном посёлке – повесили бы в старом доме. И придумывать бы ничего не надо было: ну, вышла девка из тюрьмы, да повесилась в доме, который сожгла. Но нет же – у всех разделение труда! Кто-то только следит, а убирают пусть другие.
И книжку у этой зечки не отобрали. Но тут её вина – побоялась их предупредить, отдать такую улику в чужие руки.
А может и не улика вовсе? Может, Пётр солгал? Он же не знал, что умрёт. Никто не знал. Только она. Как услышала, как он её гадиной обозвал, так и приговорила. И он задохнулся не только угарным газом – редким ядом. Змеиным…
- Госпожа!
- О, господи! Ну, что тебе? – недовольно повернулась к горничной.
- Вам посылку принесли.
- Посылку?
- Да? Примете? Там роспись надо поставить. Мне не дают.
Нинель поёжилась от холода и спустилась вниз, а оттуда вышла во двор и прошла к воротам. Забрав у курьера посылку, поставила закорючку и поспешила вернуться в кабинет.
Сев в кресло с высокой спинкой, развернула небольшой свёрток.