Меня словно стегнули хлыстом. Кровь закипела во мне, и краска бросилась в лицо.
- Но зачем? - спросил я в волнении.
- Для Командора де Ульоа ты - богатый цыпленок, и он намерен ощипать тебя.
Мне пришло в голову, что какой-либо драматический эффект мог бы восстановить равновесие, нарушенное выдвинутым против меня обвинением. Я схватил руку адвоката и отвел от своего лица.
- Вот тоже новость! Чтобы сообщить мне о намерениях дона Гонсало, не стоило поднимать из могил столько покойников. Кажется, здесь перегнули палку.
- Да ты, полагаю, все еще не сознаешь всей глубины оскорбления. Ведь семейство Ульоа нам не чета, они были простыми войсковыми арбалетчиками, когда мы уже стали кабальерос. Если бы речь шла о ровне (хоть можно спорить, есть ли на свете равные нам), можно было бы прийти к соглашению. Но с таким, как какой-то Ульоа, выход один - смерть. Ты должен убить дона Гонсало.
- Убить?
- Да. И разумеется, в честном поединке. Но если он окажется более ловким, погибнешь ты. Скажу, что при таком раскладе тебя здесь не встретят рукоплесканиями, но и не осудят. Главный вопрос будет решен.
- Я понял вас.
- Разумеется, - продолжил он, - наше требование не насилует твою волю. Да! Мы уважаем свободную волю каждого. Но если ты откажешься убить Командора, если отвергнешь наши претензии, тебе не будет места среди нас. - Он протянул руку и указал на стоявших полукругом предков. - Знай ты каждого в роду по порядку и по имени, ты убедился бы, что кое-кого здесь не хватает. К счастью, таких мало. Они нарушили наш закон. Одни теперь в преисподней, другие - на небесах; но здесь, среди нас, их нет. Мы не приняли их. Тенорио дозволено погубить душу, но никогда - поступиться уважением предков. Наше уважение к тебе, наше общее уважение - вот что теперь поставлено на карту.
- А разве, - задал я вопрос, - столь жестокий обычай не канул в Лету? По мне, так люди нынче стали проще, и подобные недоразумения разрешаются пощечинами.
Доктор права опустил руку.
- Для начала и пощечина сгодится. Но после - убей Командора. Собственно, детали поединка нам неинтересны, лишь бы Командор был наказан смертью. Ты можешь без лишних слов согласиться. Можешь ответить отказом, имея на то свои резоны. Нам некуда спешить, уверен, эти дамы и кабальерос выслушают тебя охотно. Мы осведомлены о твоем бойком уме и остром языке.
- Благодарю.
Он отступил и слился с темными рядами родичей. Я остался стоять один и на миг почувствовал беспомощность. На ближних лицах читался интерес, но ни капли сочувствия и тем паче любви. Мне вдруг подумалось, что Тенорио никогда никого не любили, что сила рода зиждилась на неумении любить. Даже отец не бросил мне ни одного ласкового взгляда. Семейный клан напоминал полк, состоявший только из капитанов, и вот они все собрались, чтобы вершить суд над самым молодым за нарушение устава.
А я любил их, я любовно сопереживал их величию и их порокам. Теперь же понял, что любовь сделалась помехой, любовь питала во мне нерешительность и слабоволие. И я постарался изгнать из сердца все чувства, кроме чувства долга. Что мне и удалось. Я тотчас ощутил великое облегчение. Без любви все выходило проще.
Я снова отвесил им поклон.
- Прежде всего я желаю заверить вас, что убью Командора. Да, скорее всего, я убью его. Хотя есть у меня на сей счет кое-какие соображения, и я хотел бы их до вас довести. -Я помолчал, отыскивая взглядом место, где стояли служители церкви. - Я обращаюсь в первую голову к вам, святые отцы, ибо речь пойдет о Боге, а вы - посредники между Ним и людьми.
Доктор права перебил меня:
- Пустое. Мы живем не по Божьему закону, а по закону крови. Это мирской закон.
- Но разве мы не христиане? Я, по крайней мере, чту себя христианином. И никогда не мог помыслить, что настанет час, когда Божий закон и мой собственный сшибутся... Убив Командора, я согрешу. Смертоубийство - грех.
Один из епископов согласно кивнул, но ответил мне адвокат:
- Грех искупается раскаянием.
- Стало быть, покушаясь на жизнь врага, должен я уповать на очищение раскаянием?
- Именно так. Бог много что запрещает, а мы подчас не можем не нарушать его заповедей. Но знаем: раскаяние все искупит. Господь простит нас.
- Когда так, то мне будет дозволено раскаяться и в том, что я не убил Командора, и вы простите меня?
- Нет, мы не прощаем. Прощение... - он заколебался, потом продолжил с улыбкой, - это привилегия Господа, нам оно заказано. Мы неумолимы, ибо мы люди.
- Но и моя воля непреложна. А посему я не могу посягать на убийство, полагая после раскаяться. К чему лицемерить? Да и какому глупцу придет в голову садиться играть в карты с Богом, пряча козырного туза в рукаве? Богу ведома правда моего сердца. И теперь я слышу его слова: "Если ты убьешь Командора, ты отступишься от меня".
- А что ж ты не услыхал слова Его, когда нынче ночью имел дело со шлюхой? Ведь известно: "Не прелюбодействуй".
- Тогда Господь промолчал, я его, во всяком случае, не слышал. Я вообще ничего не видел и не слышал, кровь закипела во мне, ослепила... Но в другой раз рассудку своему я помрачиться не позволю.
Невольно я произнес эти слова с особым драматизмом, и они должны были произвести на собрание большое впечатление, однако не произвели, и, кажется, никто не уловил их патетики.
- Но мы не столь требовательны. Мы вовсе не запрещаем тебе поддаваться эмоциям, терять голову... Тут нет ничего плохого, а порой выходит и некая польза. Подумай сам: если бы этой ночью ты не поддался эмоциям, мы не обошлись бы с тобой столь благодушно. Эмоции - смягчающее обстоятельство. Ты был так поглощен своими чувствами, что не заметил, как тебя обвели вокруг пальца.
- Только это?
- Насколько нам известно... А нам известно все.
- Вам известно то, что касается вас. Но не то, что тревожит меня. Для меня все, что произошло нынче ночью, связано воедино. Стоит дернуть за одну ниточку, остальное потянется следом. Итак, Командор де Ульоа посмеялся надо мной, но унижение, которое испытываю я в одиночестве, явно лишь для единственного Свидетеля моего одиночества. И вот я не могу не спросить себя: "Зачем надобно Господу мое унижение? Я хранил добродетель, моя плоть хранила чистоту. По чести говоря, я и думать не думал ни о непорочности собственного тела, ни даже о самом своем теле. Оно служит мне двадцать три года, и я не знал от него ни бед, ни радостей. Его точно и не было - будто я в карете по гладкой дорожке катил прямехонько в рай. Но выходит, с телом нельзя не считаться, как и повелел нам Господь. - Он-то тело непременно принимал в расчет. Господу нужно было, чтобы я свое тело познал, и он прибегнул к помощи дона Гонсало. Он словно крикнул мне: "Эй, парень, вот оно, твое тело, ведь я дал его тебе для чего-то!"
Я замолк. Оглянулся вокруг. Слова мои были встречены громким смехом. Адвокат снова вышел вперед и обнял меня.
- Браво, мальчик! Ты великий софист! Почему бы тебе не стать адвокатом? Ты бы достиг успеха, уверяю тебя.
Но я в гневе оттолкнул его.
- Так вы называете софистикой то, что терзает мою душу?
- Да, софистикой, ведь ты построил свое рассуждение на чрезмерном углублении в суть проблемы. И соединил две вещи несовместимые. А потом придал гипотезе статус истины. Но вышло отлично. Это доказывает, что ты умен и к тому же говоришь так пылко, так убедительно! А теперь сделай следующий шаг: произведи разбор собственного рассуждения и опровергни свои же умозаключения. И ты вздохнешь свободно.
- Я не могу так поступить.
- Отчего же?
- Оттого что у меня имеется та самая честь, за кою вы ратуете. И честь моя требует, чтобы я убил Командора, который насмеялся надо мной, и чтобы я отступился от Господа - потому что Он с небес дозволил эту насмешку. Но есть и иной путь: пасть ниц, молить у Бога прощения, признать Его волю и, значит, самому простить Командора. И остаток жизни посвятить покаянию, искуплению вины.
Адвокат снова рассмеялся, но уже натужно, и в глазах его больше не плясали веселые искорки, в них засквозило уважение.