Въ такомъ положеніи находились дѣла, когда у Сервантеса зрѣлъ планъ подготовить ударъ рыцарскимъ романамъ. Мало извѣстный, покинутый человѣкъ, не имѣющій въ своихъ рукахъ другихъ средствъ, кромѣ ума и пера, задумалъ направить свои силы въ уничтоженію заблужденія, до тѣхъ поръ существовавшаго, наперекоръ здравому смыслу и всевозможнымъ законамъ. Но оружіе, съ которымъ онъ вышелъ на борьбу съ безуміемъ, было обоюдоострымъ мечомъ, — оружіемъ насмѣшки и побѣда его была такъ совершенна, что со времени появленіи Донъ-Кихота не вышло ни одного рыцарскаго романа, не было даже издано вновь котораго-нибудь изъ старыхъ. Съ той поры и до нашихъ дней, говоритъ Тикноръ, они исчезли такъ совершенно, что, напротивъ, принадлежатъ теперь въ величайшимъ рѣдкостямъ и представляютъ единственный въ своемъ родѣ примѣръ того, какъ сильнымъ умомъ и мѣткою насмѣшкою можно иногда уничтожить цѣлую вѣтвь литературы, цвѣтущую и всѣми любимую, у народа великаго и гордаго. Какъ ни громаденъ, однакоже, былъ результатъ появленія Донъ-Кихота, тѣмъ не менѣе, на первыхъ порахъ книга не произвела всего ожидаемаго дѣйствія. Между испанскими историками литературы сохранилось преданіе, что Сервантесу только съ помощію хитрости удалось всучить книгу въ руки образованныхъ людей. Подъ заглавіемъ «Buscapie», онъ издалъ будто-бы брошюру, въ которой хотя и осторожно, но осязательно, далъ понять, что забавная, повидимому, книга заключаетъ ѣдкую сатиру на важнѣйшихъ придворныхъ людей и преимущественно на любимца короля, герцога Лермы и Кальдерона «придворнаго». Если слухи эти справедливы, то они доказываютъ только, что Сервантесу хотѣлось привлечь публику лакомымъ кускомъ, а вовсе не то, чтобы сатира на королевскихъ придворныхъ была его настоящею цѣлью.
Остроумная критика цѣлые два столѣтія пыталась истолковать по своему Донъ-Кихота и навязать его автору тенденціи и взгляды, отъ которыхъ онъ былъ также далекъ, какъ его время отъ нашего. Только полнѣйшее неумѣнье оцѣнить произвольное и непроизвольное творчество Сервантеса могло привести къ подобнымъ абсурдамъ. Намѣреніе его заключалось, по всѣмъ вѣроятіямъ, въ томъ, чтобы показать противуположность между поэзіей и прозой въ человѣческой натурѣ, или между геройствомъ и великодушіемъ съ одной стороны и холоднымъ эгоизмомъ съ другой, откуда и беретъ начало то заблужденіе, что онъ хотѣлъ изобразить дѣйствительную жизнь. Но, какъ сказалъ совершенно справедливо Тикноръ, метафизическія тонкости совсѣмъ не соотвѣтствуютъ духу его времени, которое не было нисколько склоннымъ такой общей и философской сатиры и, кромѣ того, не соотвѣтствуютъ и личному характеру Сервантеса, насколько мы его знаемъ. Онъ былъ, повидимому, полонъ дружеской довѣрчивости и человѣческой доброты; а также и вся жизнь его противорѣчила лишающему бодрости отрицанію всего возвышеннаго и великаго, которое необходимо предполагается при такомъ объясненіи Донъ-Кихота. Критика, которая хочетъ быть справедливою, должна судитъ преимущественно по самому сочиненію, по собственнымъ словамъ писателя. Уже въ предисловіи къ первой части совершенно ясно говорится: «Сочиненіе это не имѣетъ никакой другой цѣли, кромѣ той, чтобы уничтожить авторитетъ и уваженіе, какимъ пользуются рыцарскіе романы у читающей публики и вообще въ свѣтѣ«, а черезъ десять лѣтъ Сервантесъ заключаетъ вторую часть словами: «У меня не было другаго намѣренія, какъ возбудитъ отвращеніе людей къ лживымъ и безсмысленнымъ сказкамъ, въ формѣ рыцарскихъ романовъ, значеніе которыхъ уже подорвано исторіею моего правдиваго Донъ-Кихота и скоро должно пасть окончательно». Почему-же намъ не вѣрить этому заявленію автора, если мы знаемъ, какимъ значеніемъ пользуется въ Испаніи каждая отдѣльная вѣтвь литературы?