Многие наши современники, помышляя об исповедании своей веры, склонны думать об исповедании собственных грехов, о регулярном посещении церкви по воскресеньям, о заучивании наизусть символов веры и молитв, об умении разбираться в богословских вопросах или хотя бы о необходимости окружать себя предметами, позволяющими им не забывать о том, что они — христиане. Конечно же, всё это важно и нужно. Но что из вышеперечисленного заставило бы Константина Великого пойти на союз с церковью? И что могло бы воздействовать на современный мир столь же облагораживающим образом? Изучение прошлого помогает найти ответ на эти и многие другие вопросы.
Здесь уместно будет упомянуть еще одно удивительное явление послеапостольской истории — гностицизм. Разобраться в мешанине древних гностических взглядов — дело непростое. Обычно считается, что эта ересь давно опровергнута и забыта, однако гностические тенденции живы и по сей день, но только обретают более благообразные формы. Что заставляло гностиков разрабатывать свои головоломные теории о демиургах, эманациях, сизигиях, плеромах, зонах и огдоадах? Конечно, можно сказать, что гностицизм представляет собой попытку соединить христианство с языческой философией. Но такое объяснение похоже, скорее, на обыкновенный штамп, призванный огульно осудить и предать анафеме чуждое нам явление, не вдаваясь в детали. Чего, рассуждая по–человечески, добивались гностики? Сомнительно, что они простодушно думали: «А не соединить ли нам учение о Христе с язычеством?» В их трудах отчетливо просматривается, во–первых, намерение досконально разобраться в происхождении и устройстве мира, то есть в вопросах, которые Бог нам явно не раскрывает, а во–вторых, желание оказаться хранителями мистического, тайного знания, которое выделяет его обладателя из общей человеческой массы и делает «посвященным», имеющим прямой доступ к Богу.
В хоре нынешних обличителей гностицизма трудно услышать тех, кто хотел бы поучиться на опыте этой давней истории. Гностицизм, с одной стороны, побудил церковь развивать богословие, и это было его крайне полезное воздействие. Но, вместе с тем, безрезультатностью гностических устремлений утверждается предел, за который богословие выходить не может. Да, многим из нас очень хотелось бы проникнуть в тайны земной или небесной духовной жизни, и мы часто задаемся вопросами, о которых в Писании сказано очень мало или вообще ничего не сказано. Наш разум стремится посредством изучения Божьего откровения логически вывести что–нибудь определенное о вещах, которые для нас просто закрыты. И вероятно, важнейший урок гностицизма состоит в том, что во всяком размышлении богословского или общехристианского характера мы должны спрашивать себя: достаточно ли у нас отпущенных Богом сведений, чтобы вынести обоснованное и однозначное суждение — или же мы находимся в плену человеческих фантазий и ставим вопросы, которые могут только посеять смуту в умах и разделить церковь. К сожалению, надо признать, что далеко не все церковные дискуссии последующих веков отвечали этому критерию.
Принимая во внимание притчи и наставления Христа, в центре которых обычно находится призыв изменить существо собственного отношения к Богу, к себе и к окружающим, мы вряд ли можем переносить критерии спасения из области личных отношений со Христом в богословскую или обрядовую сферу. Писание не дает достаточно оснований полагать, что спасения лишатся те, чей ум окажется не в состоянии разобраться в деталях изощренных богословских дискуссий (и наоборот — что, например, сами по себе правильные представления о Троице являются залогом спасения). Более того, человеческое понимание окружающего мира не стоит на месте. Жизнь не стоит на месте. И наверное, церкви оставлена довольно большая свобода в вопросах поклонения и богословия как раз потому, что у нее может возникнуть потребность по–новому указать на Начальника и Совершителя веры, если прежние способы перестают приносить запечатленный в Писаниях результат, — хотя это, конечно же, сложнее, чем, скажем, верить в магическую силу слов, с которыми апостол Павел обращался к афинянам, или просто повторять их, считая, что таким образом выполняется задача благовестил, достигается неизменность учения и церковное единство.
Один из лучших примеров, наглядно продемонстрировавших сущность христианского исповедания, был предоставлен нам апостольской церковью, когда последователи Христа иудейского происхождения сумели отстраниться от значительных, но несущественных в данном вопросе различий между вековыми традициями, от национальной и культурной принадлежности, от сложившихся в иудаизме форм почитания и восприятия Бога и признали свое единство с христианами греческого (или языческого) происхождения. Такое решение было бы совершенно абсурдно с гностических позиций, поскольку интеллектуальный и обрядовый багаж иудаизма воспринимался бы гностиками как пропуск на небеса — и они отказались бы пренебречь этим имением «только» ради возможности пройти вместе с греками сквозь игольные уши нового завета туда, где практически ничего из накопленного уже не пригодится. Остается только удивляться настойчивости, с которой гностики выдумывали новые заслоны на пути в Царство Небесное, когда еще не успела осесть пыль от разрушения старых и Сам Царь три года учил не обрядам, за точное соблюдение которых мы получаем небесное гражданство, а тому, как обращаться с самыми обыкновенными земными ценностями, чтобы обладать небесными. Прежние и нынешние гностические попытки «возвысить» Его учение до уровня человеческой науки в конечном счете приводят не к формированию богословия, основанного на имеющемся у нас откровении, а к беспочвенным вымыслам о том, каким было бы небо, если бы его сотворил человек.