— На тридцатичетырехквартирном у нас бригадир был... Свойский парень! Только пил всю дорогу.
Я уже понимала, что «всю дорогу» в переводе на обыкновенный язык означало «все время», «каждый день».
— А потом Федька, подсобник мой... Эх, я этого Федьку в гробу вижу!..
Лицо Светланы становилось при этом грубым, глаза вызывающе щурились и голос звучал резко, неприятно.
Я слушала ее внимательно, смотрела, как бойко бегает по бумаге карандаш, изображая схему цепной кладки Попова-Орлянки, и вдруг заметила, что бойкий карандаш замер, а Светлана замолчала на полуслове.
— Цепная кладка, — осторожно спросила я, — что это значит?
Светлана посмотрела на меня странным, отсутствующим взглядом.
— Сейчас объясню...
Помедлила, осторожно положила карандаш на сукно стола, закрыла записную книжку, снова замолчала. Я замолчала тоже и только тогда услышала: приглушенная, из репродуктора лилась музыка. Я слегка повернула регулятор, и музыка прибойной волной затопила комнату. Девушка посмотрела на меня благодарным взглядом, и впервые за все дни знакомства с нею я увидела, какие доверчивые у Светланы глаза.
Передача окончилась. А Светлана долго еще сидела молча, и я не тревожила ее, потому что тоже была во власти музыки и потому что почувствовала: эта удивительная музыка словно сблизила нас, словно растопила какую-то натянутость в отношениях.
— «Полонез» Огиньского... — тихо сказала Светлана. — Моя любимая музыка. Еще с тех пор... С детдома.
Погасли фиолетовые сумерки, черными ладонями прикрыла гостиничные окна густая ночь. В гулкой тишине коридора потонули последние осторожные шаги, А потом ночь неслышно отошла от окон и сиреневый, зыбкий заглянул в комнату рассвет. В коридоре скрипнула первая дверь, первые шаги разбудили гостиницу... А мы все еще не ложились спать и подобно старым друзьям, встретившимся после долгой разлуки, торопливо, взволнованно говорили обо всем на свете: о музыке, от которой сердце человека становится словно крылатым, о враге каменщиков — «черемховском» кирпиче, который крошится от легкого прикосновения мастерка, о замечательном человеке — бригадире бригады коммунистического труда Петре Белоусове, о том, какая большая и интересная сегодня жизнь, и о многом-многом другом. Теперь я знала Светлану Дедову и могла писать о ней.
Глава II
Милиционер вводит в детский приемник двух чумазых, плохо одетых детей.
— Кто ваши родители? — мягко спрашивает начальник приемника.
Девочка смотрит на него исподлобья, отвечает зло, неохотно:
— Никто! Нет у нас родителей.
— Нет... родителей, — чуть слышно подтверждает мальчик.
— А где вы живете? — все так же спокойно спрашивает начальник.
— Там и живем, откуда привели. В трубах...
— А питаетесь чем?
— Знакомые ребята хлеб приносят.
На дальнейшие вопросы дети не отвечают. Девочка грубит, мальчик размазывает по грязным щекам слезы.
— Ну что ж, — улыбается начальник приемника. — Раз вы к нам пожаловали, будьте как дома. Ступайте мыться, переодеваться, обедать. Сержант, проводите их!
К вечеру чистые, сытые, повеселевшие дети становятся разговорчивыми и, перебивая друг друга, рассказывают, что они брат и сестра. Светке (она именно так и называет себя: «Светка») двенадцать лет. Вите — девять. Они убежали из дому, потому что мать пьет, а напившись, бьет их, и не только за дело, но и просто так, без причины, стоит попасться ей на глаза. Особенно Светку. Конечно, если бы жив был отец...
При упоминании об отце губы у Светки вздрагивают, а Витя судорожно цепляется за ее руку и, чтобы не показать слез, низко опускает голову. Отец, штурман-бомбардировщик, погиб во время войны.
— Надо вернуться домой, — обнимает ребят за плечи начальник приемника. — С вашей мамой мы уже поговорили. Она ждет вас.
Ребята поднимают на начальника полные ужаса глаза и теснее прижимаются друг к другу.
— Не пойдем. Теперь она нас совсем убьет.
Они опять становятся замкнутыми и испуганными, и начальник приемника не может добиться от них больше ни слова.
Через месяц на заседании исполкома городского Совета разбирается дело о бесчеловечном отношении Дедовой Веры Яковлевны к своим детям. Зачитываются заявления соседей, говорят свидетели. Подходит к столу бледная, заплаканная Светка и убежденно, не по-детски серьезно заявляет:
— Домой все равно не вернусь, лучше буду на улице жить. В трубах, на дне канавы! Страшно, конечно, но у «нее» страшнее.
Дело разбирается долго. Мать плачет, дает обещания, просит вернуть детей, но единодушным решением дальнейшую заботу о Светлане передают государству. Однако принимая во внимание раскаяния и обещания Дедовой, оставляют ей сына.