— Вряд ли сумеем пройти, — сказал тот, не глядя на Шатько, но остро чувствуя его метнувшийся, настороженный взгляд. — Луна вылезет к ночи — не спрячешься.
— Ну, если думать только о том, как бы спрятаться, — старательно, холодно выговаривая каждое слово, ответил Шатько, — тогда... лучше всего за линией фронта в погребе отсиживаться.
Сержант молча снес издевку, и Шатько остался собой доволен. Солдаты тоже хмуро промолчали.
— Кстати, выйдем на улицу, — позвал всех Шатько и, когда вышли, показал на небо.
Густо и прочно закрывали его плотные серые тучи. — Откуда же быть луне?
Он чувствовал себя выигравшим поединок и уже хотел быть великодушным, но не мог.
— Вы просто устали, сержант Смолин, — сказал он. — Можете отдыхать. Я освобождаю вас от сегодняшней операции.
Смолин резко и быстро шагнул к нему, Шатько так же быстро отступил.
— Что? — закричал сержант. — Ос-во-бож-дае-те? — И, сразу окруженный товарищами, спокойнее, но по-прежнему непримиримо возразил:
— Ветер усиливается. Часу не пройдет — луна откроется. Сами убедитесь.
— Отдыхайте, — повторил Шатько, повернулся к Смолину спиной, и тот сразу ушел, шумно отшвырнув пинком с дороги валявшуюся консервную банку.
Солдаты осторожно поддержали Смолина, и Шатько сказал примирительно:
— Посмотрим... До выхода еще есть время.
И все это время он нервно ходил по позиции и сдерживал, отгонял нараставшее в нем волнение. А потом не смог сопротивляться ему, как не смог сопротивляться лихорадочному распаленному воображению, рисовавшему не то чтобы благополучный, а блестящий, театральный, эффектный исход операции.
Он верил в удачу, верил в свою силу и смелость; так верил, что даже суеверно боялся этой уверенности.
В двадцать ноль-ноль тучи закрыли все небо, и Шатько не отказал себе в удовольствии снисходительно посмеяться над Смолиным. А когда группа была в зоне обозрения немецких наблюдателей — в неубранном, иссохшем на корню гороховом поле, — тучи разошлись, открыли луну — огромную, низкую, полную, и она высветила каждый бугорок, каждую воронку, каждую полегшую гороховую плеть и придавила к слегка припорошенной снегом земле распластавшиеся фигурки людей.
И в это время — точно, ни одной минутой не погрешив против договоренности, — ударили с фланга минометы. Размеренно, деловито, как если бы начинали солидную, хорошо подготовленную операцию. Немцы помолчали и огрызнулись — нехотя, вяло. На нашей стороне тяжело ухнули стопятидесятидвухмиллиметровки, а немцы замолчали, как будто действительно поняли, что готовится какой-то обманный маневр, и не утруждали себя участием в этой ненужной дуэли.
Солдаты, набросав на себя гороховые плети, продолжали ползти, и Шатько остановил их, еще не зная, как поступить, но отчетливо понимая, что допустил ошибку.
Парни, затаившись, ждали приказа.
Шатько поймал себя на мысли: «А что бы сделал сейчас этот... сержант? — И решил за него: — Конечно, повернул бы обратно!» И тогда вопреки сержанту, который словно бы стоял над его спиной, Шатько кинул вперед локти и пополз, шурша сухими стеблями, оплетавшими стылую, жесткую землю.
Батарея палила и палила и, казалось, своими размеренными залпами раскачивала тяжелый, тугой воздух и землю тоже раскачивала, и Шатько становилось невмоготу слышать эту пальбу, потому что не было от нее толку, а связаться с батареей они уже не могли — этого Шатько тоже не предусмотрел заранее, и теперь каждый растраченный снаряд оставался на его совести. Тот сержант что-то говорил и о связном — Шатько вспомнил это только сейчас и подумал о себе как-то со стороны и осудил себя за эту вторую ошибку.
Его обожгло чувство вины перед сержантом, перед разведчиками, находившимися сейчас в полной его власти, перед комбатом и артиллеристами, и еще острее, нетерпеливее стало желание удачи теперь уж и для того, чтобы прикрыть ею свои просчеты.
Немцы вдруг словно обозлились — нервно, торопливо ударили по батарее густым сильным огнем, запалили одну за другой две осветительные ракеты. И те повисли дополнительными лунами, залив поле голубоватым, мертвенным светом и убрав с земли даже маленькие, едва заметные тени.
Шатько нетерпеливо пережидал и полз снова, изо всех сил работая локтями и коленями, и когда кто-нибудь из солдат опережал его — напрягал усилия и вырывался вперед, хотя понимал, что совсем не скорость передвижения решит исход дела.
Уже хорошо стал виден колхозный ток с широким, крытым соломой навесом. Солдаты ползли медленнее, осторожнее, и Шатько, сдерживая себя, тоже полз осмотрительнее, маскируясь гороховыми плетьми, отыскивая едва заметные бугорки, пытаясь за ними укрыться.