Через час в нескольких точках города начинают раздавать хлеб и жителям. Солдаты срывают голоса, пытаясь как-то упорядочить обезумевшую очередь. Только от настоящего голода человек будет так убиваться за буханку хлеба. Русские старухи объясняют: в оккупацию не владеющих грузинским языком выталкивали из хлебных очередей, избивали. Приходящая со всего мира гуманитарная помощь распределялась лишь среди грузин: «А вас, русских, пусть ваш Ельцин кормит!»
Действительно, опустевшие грузинские квартиры забиты едой. Сейчас много говорят о возвращении беженцев. Я не знаю, как они, вернувшись, собираются жить рядом с соседями, которым когда-то отказали в куске хлеба.
Вместе с братьями Барцыц — Левардом и Русланом — заходим в здание Сухумского государственного университета. По дороге они рассказывают, как накануне тушили там пожар в спортзале: в дело пошел даже рассол из недоеденной отступавшими банки соленых огурцов.
В университете располагалась комендатура: в аудиториях ящики с боеприпасами, разбросанные документы, новенькая генеральская форма — прямо как бункер Гитлера на известной картине Кукрыниксов «Конец». Левард осматривает шкафы на своей кафедре географии:
— Ничего не осталось, все выкинули или сожгли. Все мои научные труды, сигнальный экземпляр учебника «География Абхазии» — четыре года работы пропало… И знаешь, не могу я их понять: ведь в последние годы грузинизация в республике шла такими темпами, что еще лет шесть-семь — они бы нас и так задавили, по-тихому. Неизвестно, проснулись бы абхазы когда-нибудь, если бы грузины сами не начали войну.
— Когда отбили универмаг, ребята принесли нам французские духи. Мы так обрадовались, что сразу надушились! А потом мне девчонки говорят: «Ой, что у тебя на шее!» Я в зеркало глянула: мама моя, шея такая от пыли и дыма грязная, что от духов потеки пошли…
Может, кто-то осудит этих ребят и этих девочек, год не покидавших окопы. Я — не смогу.
Вообще — есть мародерство и мародерство. Есть разница между человеком, берущим еду, взявшим пару кружек в свой опустошенный дом, и тем, кто вывозит в Сочи по семь холодильников. Армия, освободив город, двинулась дальше — до Ингури. За ними выдвинулся «третий эшелон». Практически все пострадавшие твердят: «Нас освобождали отличные ребята, а потом появились грабители». Фронтовики вторят: «Я вот смотрю на тех, кто гору добра волочет — ну ни одного воина знакомого среди них не вижу! И откуда они только повылазили?» Или так:
— Ты Мамая видела? Нет? Так вот, Мамай — это бродяга по сравнению с нашими абхазцами!
«Если бы я всю оккупацию не видел, что творили грузины, я бы тоже осуждал», — заметил хирург Руслан Арсенович. И все-таки мелькнула грустная мысль: уцелей Совмин — не дай Бог, пришлось бы спустя год после августа девяносто второго писать, как его грабили абхазы…
На домах, ларьках надписи мелом «занято». Бойцы, смеясь, рассказывают: на опустевшем постаменте Ленина перед Совмином какие-то шутники начертали: «Занято. Саша Какалия».
— Пришел в свой двор, люди окружили, плачут — живой вернулся. А потом сосед подошел, говорит тихонько: «Ты что, гонишь? Головой тронулся? Ты же раньше такой веселый был…»
— Ви-и-к, там дедушка русский пришел, он дома парня-грузина прячет раненого, свои же гады его бросили. Говорит, что этот мальчик его спас… Вика, чего делать-то? Жалко пидараса…
Отступая, грузинская армия бросала не только оружие — в Агудзерском госпитале на произвол судьбы остались их тяжелораненые, в крови и кале, без единой санитарки. Всех потом лечили абхазские врачи.
Невыносимо видеть, как благородство и милосердие вступают в жестокое противоречие с повседневными ужасами войны. Наверное, не случайно, что именно «люди под флагом Бога» сберегли в себе человечность и сохранили верность Долгу. Я знаю — Он им зачтет.
Журналист Георгий Гулиа мрачно разглядывает гранитный памятник на могиле деда — основоположника современной абхазской литературы Дмитрия Иосифовича Гулиа. Бюст изуродован автоматными очередями, отбит нос. Весь в отметинах от пуль — уже покрывшихся патиной — и стоящий у въезда в дендропарк бронзовый бюст его основателя, русского ученого-ботаника Смицкого. Расстреляны памятники на могилах Ефрема Эшба, Андрея Чочуа.
Горько, что и в абхазской армии нашелся удалец, в первые дни после освобождения снесший голову памятнику Руставели в прибрежном парке.
А для Вики Хашиг конец войны совпал с началом декретного отпуска. Друзья шутят: «Ну и хитрый же у вас с Гурамом чертенок будет! До Победы и заметно не было, а теперь живот растет не по дням, а по часам: малыш понял, что теперь — можно!».
А я вспомнила, как, вернувшись ночью из Афона, мы с Викой прилегли хоть чуть-чуть поспать прямо на кушетке в перевязочной. Холодно, сбрасываем только обувь, под одним одеялом прижимаемся друг к другу. И вдруг я чувствую — округлившийся животик: «Вика! Ты что — беременна?!» А она — так спокойно: «Да нет, просто обожралась». Я и поверила — уж слишком невероятным тогда казалось мое предположение.
Чертенок оказался крепкой и горластой девчонкой. Риткой назвали.
Андрей Тужба делится счастьем: мама его дождалась. Тащит знакомиться. Тетя Оля сразу начинает хлопотать:
— Вот, угощайтесь, новое слово в кулинарии — «супоборщ»: все, что в доме наскребли, в него попало. А часто «женили» еду — смешивали разные остатки. Хорошо хоть, что с соседками друг друга поддерживали, делились, чем могли. А вечером тихонько собирались и гадали на картах — я собрала колоду с разными рубашками, их когда-то мой муж, военный, у солдат отбирал.
Вообще жилось хуже, чем в ленинградскую блокаду — там хотя бы знали, что враг — на фронте, а вокруг — свои. Тут же вчерашний друг худшим врагом стал. Вот Нодар из нашего дома — до войны добрым соседом был, а всю оккупацию кричал: «Абхазов надо убивать и свиньям скармливать!» Теперь опять почтительно здоровается… Я вообще не знаю, как не убили меня, я же чуть что, выступать начинаю. Они паспорт требуют, читают мою фамилию — Тужба: «А-а-а, абхазули!» Отвечаю честно: «Нет, я украинка». Тут они примолкали, не хотели связываться, потому что украинский президент Кравчук — лучший друг Шеварднадзе. Но того они не знали, что я — донбасская, а Донбасс с самого начала за Абхазию встал, когда они ткварчельских горняков начали в блокаде голодом морить!
Вопреки сомнениям Малхаза Топурия, в грузинской армии воевало немало бойцов УНСО — отрядов Украинской национальной самообороны. Когда абхазы форсировали Гумисту, по рации слышны были переговоры противника: «Мыкола, тикай, индейцы прорвались!». Судя по репортажам общавшихся с ними коллег, парубки подрядились сражаться с «российским империализмом».
А между индейцами и абхазами действительно есть общее: и тех, и других уничтожали за их прекрасную землю. Великий испанский гуманист XVI века, ученый монах Бартоломе де Лас Касас свидетельствовал: «Все жители тех земель, которые мы покорили в Индиях, имеют законное право пойти на нас справедливой войной, чтобы стереть нас с лика земли. И это право останется за ними до самого Судного Дня».
Фронтовой медбрат, археолог Батал Кобахия, потерявший за полтора года самых близких, всеми правдами и неправдами вывозил из города мирных жителей-грузин: «Нам все помогали, потому что мы были людьми, и мы должны оставаться людьми!» — «Ты вот хлопочешь, хотя ведь знаешь, как они с нашими поступали!» — «А вы не путайте оккупационный режим с государственным строем Республики Абхазия!».
Никогда не забуду сплошь залитое слезами загорелое лицо пожилого бойца: «Беременной… живот вспороли… да их надо живыми экскаватором в землю закапывать…». Человек, увидев, что враги сожгли родную хату, убили всю его семью, в беспамятстве хватает автомат, готов убить любого грузина, попавшегося навстречу. И останавливало зачастую только: «Брат, ну пусть они так с нами поступали, но они — фашисты, а мы-то — люди!»