— Я… я не знаю.
— Да брось, Бэз, ты же говорил, что хочешь попросить его об услуге. Кроме того, уверен, тебе будет интересно увидеть его в нынешних проявлениях.
— И каковы же они? — на светофоре вспыхнул оранжевый свет; Бэз стронул машину с места и, со смехотворной осторожностью доведя дорогостоящую рухлядь до Гайд-Парк-Корнер, поворотил на Найтсбридж.
— Кто возьмется сказать? — ответил Уоттон. — Поздние восьмидесятые были для Дориана порой настоящего расцвета, лепестки его трепетали под ветерками, дувшими в то жаркое, жаркое лето любви. Он столь всеприемлющ, что новая напыщенность этой эры пришлась ему в самую пору. Он трепался по мобильным телефонам, носил бейсболки козырьком назад, поддразнивал тинейджеров и горстями поедал «экстази». Надо отдать Дориану должное, Бэз, он с обычным своим легкомыслием возложил на себя потные путы современности, подвергаясь точно такому же риску, что и его импульсивные сотоварищи. Уверен, он даже стал отзываться на кличку «Дор», внушая им мысль, будто родился он в Мейдстоуне, а юность провел под плексигласовым автомобильным навесом. Точно такое же дитя лондонской периферии, как и они.
— Он рассказывал мне о дьявольских ночах в натриевом сверкании фонарей Оксфордской кольцевой. Вместе с ватагой молодцов в футболках он переминался во дворах заправочных станций, поджидая дурня, который оставит ключ в замке зажигания. Потом спринтерский бросок, недолгая возня, визг покрышек, и они исчезали, оставив прежнего идиотического владельца машины хрипло орать им вслед. Они наматывали сотни миль, объезжая Мидлендс[53] — от полей, полных фальшивых фламинго, до балаганов безумия, и на всем пути их сопровождал топот, и трепет, и тумканье техно.
— Ах, Бэз, мы оба родились слишком рано, n’est-ce pas[54]? Ведь и мы тоже могли проплывать среди тел тысяч потных юнцов, синхронно колеблющихся подобно побегам водорослей под поверхностью моря, состоящего из феромонов и пота. Мы тоже могли, как Дориан, кружить в слитной мандале плоти и пот искрился бы на наших лбах, точно сперма индуистского бога! — Уоттон завершил это риторическое витийство тем, что воткнул между тонких губ тонкую сигарету.
К его удивлению, Бэз сказал:
— Дай и мне одну, Генри.
— Что? Я полагал, ты больше не куришь.
— Ну, возможно, мне требуется хотя бы одно дешевое удовольствие.
— В этих сигаретах ничего дешевого нет, Бэз; это монопольная собственность турецкого государства, самый дорогой в нравственном отношении табак мира. Каждый раз, как ты раскуриваешь одну из них, погибает очередной курд.
— Однако я отвлекся. Дориан в совершенстве подходил для этого готового культа юности с его завершающим тысячелетие коктейлем из стимулирующих наркотиков и танцевальной музыки. Как он скакал, как ластился, совершенная кошка в гуще колен… Он стал настолько своим на этой «сцене», что прочие ее насельники вообразили, будто других у него и нет. Но таковы уж отшлифованные бриллианты, вроде Дориана; каждое лицо, которое они показывают миру, это лишь еще одна их грань. Представь себе, Бэз, как он возлежит на смятом пуховом одеяле в родительской спальне дома, стоящего в конце какого-нибудь тупика в Барратте, лежит, обвитый гирляндами подростковой плоти. И кто осудил бы его за это, когда, в конце-то концов, юность столь падка до фрикций.
Они опять стояли на светофоре, на сей раз у «Харродса», этого вертикального вавилонского базара. Бэз смотрел в косные глаза манекена, затиснутого в тысячефунтовый тубус от Версаче. Негнущиеся пальцы манекена манили его, зазывая за листовое стекло. Он повернулся к Уоттону, вернул ему пачку сигарет, взял собственными негнущимися пальцами зажигалку. Закуривая, он изо всех сил старался не думать о том, что подносит зажженный запал к своей взрывчатой натуре. «Ты хочешь сказать, Генри, — Бэз сосредоточился на теме их разговора, хотя дым сигареты вызывал у него ощущение разведенного во рту костра, и вдохнуть этот дым он не решался, — что никто из этой ребятни не видел в нем ничего странного — все-таки, мужчина под тридцать, а лезет к ним в ширинки».
— Он не выглядит на свои годы, Бэз, — в этом все дело. Время протравило наши лица, как кислота травит медь, облик же Дориана так и остался лишь эскизом гравюры; ни единого пятнышка распада, никакой плотоядной порчи — не говоря уж о знаках старения — так на нем до сих пор и не проступило. De temps en temps[55] я гадаю, кто же это подкручивает ручки настройки, а после стирает получившихся Дорианов с экрана.