Когда они выскочили на шоссе, уже светало. Кемпбелл морщился, рука его то и дело невольно прижималась к ребрам. Что-то не так? — спросил Дориан. Нет, ответил врач-расстрига, просто не очень хорошо себя чувствую.
В семь утра Дориан высадил Кемпбелла в Боскоме, пригороде Бормута, где жил старый друг злосчастного австралийца.
— Этот Питер, — рассказывал Кемпбелл, — годами выклянчивал у дантистов старый серебряный сплав.
— О чем ты, на хрен, толкуешь? — резко спросил Дориан.
— Ну знаешь, сплав из которого они делают пломбы. В общем, Питер разъезжал по стране и собирал то, что зубодеры соскабливают на свои стеклышки.
— Я даже не знаю, что такое пломба, идиот ты этакий, — в отчаянии простонал Дориан.
— Короче говоря, из ничего сложилось нечто. Собранного хватило, чтобы осесть здесь и начать давать денежки в рост. У него их куры не клюют. Тебе стоило бы зайти, познакомиться с ним…
— Нет. Я должен заняться Уоттоном. Я думал, мы с тобой заметаем следы, — зачем ты меня задерживаешь?
— У меня здесь подарочек, — продолжал Кемпбелл, прихлопнув себя стиснутым кулаком по куртке. Раздалось глухое, словно бы пластмассовое «чвок».
— Что!? Что!?
— Не для тебя, для Питера, — Кемпбелл выбрался из маленькой, похожей на доску для скейтборда машины, а после склонился к Дориану и разжал кулак. На ладони его лежало с дюжину окровавленных коренных зубов, каждый с серебряной пломбой. — Питер любит попрактиковаться, — сообщил Кемпбелл. — Значит, с тебя пятнадцать кусков, Дориан, подержанными банкнотами, пожалуйста, — оплата услуг услужливого друга, так?
— Hasta la vista[67], беби, — пропел на прощание Дориан, отъезжая. Выехав на объездную дорогу, он переключился на «Богемскую рапсодию»: Я просто бедный парень, и никто меня не любит / Он просто бедный парень из бедной семьи…
К десяти утра Дориан добрался до станции техобслуживания на автостраде М3 и отыскал рядом с кафе «Счастливый едок» телефонную будку. Денек был жалкий, серый, заправка, стоявшая посреди бульдозерной росчисти на опушке ельника, походила на концентрационный лагерь для водителей. «Генри? — сказал он. — Это Дориан. Надо поговорить».
— Разговор в обмен на водительские услуги, — неторопливо ответил Уоттон. — Мне необходимо вернуться этим утром в клятую больницу.
— Но сначала разговор? — взмолился Дориан.
— Ты шутишь что ли, наглый щенок? А ну-ка, быстро сюда, — и Уоттон грянул трубкой об аппарат.
— Это Дориан, — сообщил он Нетопырке. — Он меня и подвезет.
— Прекрасно, — оживилась та. — Вот кто действительно о тебе заботится.
— Дорогая моя Нетопырка, — усмехнулся Уоттон, принимая позу главы семейства: одна рука утопает в кармане халата, другая поглаживает крайнюю плоть сигары, — Дориан заботится обо мне так, как эскимосы заботятся о своих престарелых родителях, — испытывая глубочайшее почтение к ним, да, но одновременно и железную готовность бросить их в ледяной пустыне и уйти, ни разу не оглянувшись.
Он примолк, вглядываясь сквозь эркерное окно в человека-качалку. Наблюдая за ним, Уоттон и сам обратился в капитана собственного судна, начав раскачиваться из стороны в сторону, сначала легонько, но затем все с большей силой, пока и он тоже не достиг волнения в семь балов. Нетопырка, приготовляясь покинуть дом, подошла к нему, однако увидев, в какой транс погрузился муж, просто скользнула, прежде чем оставить Уоттона в обществе его безумного рока, сухими губами по студеной щеке.
Только когда они добрались до Миддлсекса, Уоттон и соблаговолил сообщить, что останется в больнице на всю ночь. «Мне требуется общая анестезия, — пояснил он, — а делать ее, когда я бодрствую, это все равно, что переключать передачу твоей машины, оставив двигатель на полном ходу». После чего он сделал одураченному Дориану ручкой, сказав, чтобы тот вернулся за ним завтра утром.
На следующий день места для парковки не нашлось, а сложности одностороннего движения в Фицровии привели к тому, что Дориану, прежде чем его пассажир вышел из Миддлсекской больницы, пришлось двадцать один раз описать на «Яге» нескладный, неровный многоугольник. Он словно сооружал множество Мандлеброта из фракталей собственного огорчения.