Население колонии выросло до полумиллиона, составив около половины белого населения континента, а Мельбурн с его 140 000 жителей занял ведущее положение в жизни страны, отобрав эту роль у своего давнего соперника — Сиднея. В это кипучее десятилетие народился новый тип поселенца. За исключением представителей национальных меньшинств — 34 000 китайцев, 10 000 немцев и 2500 американцев — остальные жители Виктории были английского, ирландского или шотландского происхождения, и, хотя они всё еще находились под сильным влиянием британских традиций и нравов, новая жизнь меняла этих людей и физически, и психически. Они все чаще называли себя не англичанами, ирландцами или шотландцами, а австралийцами. Эти люди относились с куда меньшим пиететом к классовым различиям, в их среде постепенно крепли уверенность в себе и чуть окрашенная бравадой готовность сразиться с трудностями.
Новый тип характера представлял собой смесь практичности, азарта, независимости по отношению к властям и нередко сентиментальности. Австралиец обладал твердой волей, отличался деловой сметкой и готовностью к риску; однако за нарочито выказываемым презрением к устоям и традициям часто скрывалось ощущение глубокой провинциальности, своеобразный комплекс культурной неполноценности, компенсировавшийся внешними проявлениями резкости и даже агрессивности. Тяготы выживания на далеком континенте с его внезапно обрушивающимися порой трагическими бедствиями и неудачами заставили австралийца относиться к жизни как к безжалостной борьбе: он ощущал себя обязанным состязаться как с неподатливой землей, так и со своими ближними. Каждый здесь был за себя. Потому, если в конце концов он находил друга, человека, которому можно было доверять, он привязывался к нему всей душой и верил ему до конца. Виктория никогда не была каторжной колонией, как Новый Южный Уэльс или Тасмания, тем не менее и здесь не прошли бесследно времена, когда отверженный и бесправный заключенный искал союзников среди себе подобных для борьбы с тюремщиками и обществом, обрекшим его на заточение. Это, пожалуй, одно из самых поразительных ощущений в Австралии — клаустрофобия посреди безграничного пространства.
Что же принес этот новый человек континенту, который он захватил и присвоил? К аборигенам он испытывал смешанное чувство страха и презрения. Его не интересовали их образ жизни и обычаи, не заботила их судьба; черные люди были лишены в своей собственной стране всяких прав, и с ними обращались почти как с животными. К 1860 году аборигенов оттеснили далеко от Мельбурна и других крупных поселений. Во всей колонии их осталось несколько тысяч человек; коренных жителей косили оспа и другие завезенные белыми болезни, против которых был бессилен их организм.
Столь же безжалостно уничтожалась фауна Австралии. Уже в те времена в радиусе тридцати миль от Мельбурна встреча с кенгуру стала редкостью, а из многих тысяч коал, обитавших по берегам реки Муррей, в живых не осталось ни одного. Чарльз Дарвин, возвращаясь в Англию из кругосветного путешествия на корабле «Бигль», писал об Австралии: «Всего несколько лет назад эта страна изобиловала дикими животными; ныне же эму и кенгуру согнаны с привычных мест; для обоих видов страшным бедствием оказались английские борзые; возможно, что до полного уничтожения еще далеко, но судьба их предрешена».
Проблема выбора стояла жестко: земля требовалась для сельского хозяйства страны, входившей в эпоху бурного развития; наступала эра овцеводства и разведения кроликов, эра каменщиков и шахтеров. После миллионов лет полной изоляции Австралия попала в руки людей, стремившихся к немедленной выгоде. Эксплуатируя природные ресурсы, они одновременно насаждали чужеродную цивилизацию.
Во всем происходящем не было ничего сверхъестественного; такой же процесс уже произошел в Америке, он начинался в ряде колоний Африки и многих других местах земного шара, куда проник белый человек. Новым в Австралии 1860 года оказалось то, что поселенцы не смогли не только «приручить», но даже исследовать попавший к ним в руки материк. Они лепились вдоль его южной и восточной кромки. Сидней, Мельбурн, Аделаида и Брисбен с прилегающими городками и поселками выглядели точками на континенте размером с Соединенные Штаты. Все они — прачки и рудокопы, лавочники и грузчики, раскатывавшие в экипажах по Коллинз-стрит нувориши, дамы в кринолинах и господа в крахмальных воротничках и цилиндрах, потягивавшие шампанское на балах в Выставочном павильоне, — все они жили в маленькой капсуле, словно подвешенные в пространстве. И любой шаг за пределы обитаемого мирка мог стоить жизни.
За три четверти века на карту была нанесена лишь береговая линия открытого мореплавателями континента, но в глубь его удалось проникнуть лишь немногим смельчакам. Чем дальше от берега, тем суше становилась местность и свирепее жара; парадоксально, но именно зной и отсутствие воды породили в воспаленном воображении колонистов убеждение, что рано или поздно в центре континента откроется… «Средиземное море». Напрасно географы доказывали бесплодность этой гипотезы — легенда о море оказалась невероятно живучей. В центре континента еще никому не удалось побывать, поэтому никто точно не знал, что же все-таки там находится; полдюжины экспедиций, рискнувших отправиться в глубь материка, вернулись с полпути, и это обстоятельство иррациональным образом укрепило миф. Многое в рассказах об этих походах напоминает вторичное открытие Сахары в XIX веке. И африканские, и австралийские путешественники повествуют о сухом целительном воздухе, холодных ночах, непереносимой дневной жаре, мучительной жажде, миражах и ощущении безбрежности пустыни, где человек превращался в крошечный атом, на который обрушиваются грозные силы природы.
Пустыня неодолимо манила землепроходцев; они обретали в ней волнующее чувство свободы, духовного очищения и даже физического обновления; поэтому как бы ни были тяжелы перенесенные лишения, они снова стремились туда. Все путешественники, как известно, охотно рассказывают о выпавших на их долю невзгодах, но австралийские первопроходцы возводили опасности в некий культ. Поход грезился им каким-то мистическим поиском неведомого, а это требовало полной самоотдачи, вдохновения и аскетизма. Вот как звучат описания Уорбертона, открывшего озеро Эйр:
«Высохшая котловина являла собой жуткую картину. Мучимому жаждой усталому путнику, добравшемуся до этих берегов, не останется ничего иного, как рухнуть на песок и встретить свою судьбу с покаянием и смирением. Ступить ногой в озеро Эйр означает отрезать себя от всего человечества. Со мной был верный друг, добрый конь, немного чая и запас испеченных в золе пресных лепешек; как завороженный смотрел я на озеро, не в силах постичь, что же передо мной — земля, вода или небо, и невольно думал, что довелось бы мне испытать, окажись я тут один в менее удачных обстоятельствах».
Австралийский географ Гриффит Тейлор, цитируя этот абзац, замечает, насколько разительно сходство между внутренними областями Австралии и Сахарой. По его убеждению, пустыни Австралии защитили материк от переселенцев из Юго-Восточной Азии точно так же, как Сахара преградила путь иммиграции из Европы в Центральную Африку. Тейлор видит сходство и между крупнейшими реками — австралийским Мурреем и африканским Нилом: Муррей тоже берет начало в горном районе, вбирает множество притоков, а затем течет по пустыне, где на протяжении 800 миль в него впадает один-единственный приток — река Дарлинг.
Идея о внутреннем море родилась не случайно: все известные к тому времени горы располагались вдоль восточного побережья, а все главные реки — Муррей, Дарлинг и Маррамбиджи — текли с этих гор на запад, внутрь континента. Должны же они были куда-то впадать! Между тем на западе между 20 и 32 южной параллелью и 115 и 140 меридианом лежало гигантское неизведанное пространство длиной 1600 и шириной 800 миль — площадью в половину Европы. Австралийцы окрестили его «зловещим пятном».
Глава 2
СТЕРТ