Он успел налетать немного. А дальше тоже несчастный случай. Тяжелая травма — летать запрещено! Любя авиацию, он мог бы работать техником на своем же аэродроме. Но провожать ежедневно самолеты в небо, самому оставаясь на земле, было для него пыткой. Он вернулся в Москву, к матери, и поступил в медицинский институт — теперь уже пошел по ее стопам.
Доктор много рассказывает мне об авиации. Тоскует по небу. Каждый год проводит отпуск в той части, где остались служить его друзья-летчики. Иногда удается с кем-либо из них полетать. А потом снова на работу, к больным — до следующего года, до следующего отпуска. Нет, нет, он любит свою вторую профессию и даже считает, что в них обеих, столь различных, есть много общего.
Во время таких бесед мы посматриваем в окно: он — на небо, я — на землю. Я, конечно, сочувствую ему и очень уважаю его за то, что он не сдался, сумел найти себя снова. Но… понять до конца не могу: моя мечта — хоть бы еще разок в жизни пройтись по земле. Все двадцать лет болезни манит меня земля…
Доктор уходит. Я остаюсь одна со своими мыслями — другие больные в палате ходячие. Закрываю глаза и пытаюсь представить себе: вот я вновь обрела землю! (Так, наверное, взлетает в небо в ночных снах наш доктор.) Как захлестнуло бы меня тогда счастье! И как, наверное, захотелось бы разделить это счастье со всеми, кто столько лет делит со мной мое горе! Разделить счастье с мамой… Впрочем, разве матери делят с детьми их горе? Они его несут — в себе и очень часто за нас.
В голове моей боль и шум. И я уже научилась волей своего воображения придавать этому шуму любое значение. Вот сейчас я слышу свои шаги. Слышу, как под ногами, если лето, шелестит трава. А если осень — шуршат палые листья. А если за окном зима — тогда скрипит снег. Впрочем, зимой можно еще и кататься на коньках…
Если бы мне все-таки удалось когда-нибудь подняться, куда бы отправилась я в свой самый первый «рейс»? Ну конечно же на Патриаршие пруды! Ведь там прошло мое детство, когда вся жизнь еще только задумывалась. Наверное, теперь пруд показался бы мне морем, ветер — бурей, и все было бы удивительным…
Я открываю глаза. В окне палаты яркий мартовский день. Свет весны за окном кажется мне год от года ярче оттого, наверное, что все больше позади несостоявшихся весен. Не увиденных. Не прожитых. Чужих.
А мама сказала бы: чужих весен не бывает!
Говорят, в поэте непременно должно сохраниться самое удивительное из всего, что присуще детству, — способность изумляться. Может быть, и так, не знаю. Но только что-то от детства остается на всю жизнь в каждом человеке…
Однажды, когда я стала уже взрослой, в одну из горестных минут моей жизни знакомая девчушка, не умея утешить иначе, подарила мне свою любимую игрушку. Мишка был заводной, умел танцевать и даже дразнился — высовывал язык. Девочка подарила мне этого мишку на счастье. И когда он в очередной раз открывал пасть и показывал язык, мне казалось: он учит меня смеяться над судьбой, которая не слишком мягко обошлась со мной.
Кто знает, может быть, счастье, принесенное мне тем заводным мишкой, заключалось в том, что я — наперекор всему! — выжила?.. А потом, спустя годы, в одну из трудных минут жизни другого человека, отдала я ему этого мишку — тоже на счастье. Так устроена жизнь. Изначальная и вечная истина: чувство благодарности лишь в редких случаях оборачивается ответным добром именно для того, кому ты благодарен. Обычно же оно передается совсем другим людям — по связям, чаще случайным. Цепная реакция добра…
Мне так и не удалось узнать, принес ли мой мишка счастье тому, другому человеку. Помню лишь, что сама долго тосковала по глазкам-бусинкам, которые светились как две маленькие звездочки надежды в темноте бессонных ночей.
И вот я снова получила в подарок мишку. Только этот не имеет заводного механизма, не танцует и не показывает язык. Может быть, потому, что он еще совсем маленький медвежонок и не умеет научить человека сопротивляться судьбе смехом? Но я узнала глазки-бусинки… Нежно поглаживаю мягкую, пушистую шерстку и, веря, что он тоже принесет мне счастье, говорю ему, как старому другу: «Ну здравствуй, мишка!»
Был конец апреля, в Евпатории все цвело. Мою койку выносили прямо в сад — воздух и солнце были единственным моим лечением. Как-то я попросила у врача разрешения остаться в саду и на ночь — ночи были такие ясные. И море было совсем рядом. Моя койка стояла в кустах сирени, а чуть подальше и повыше гроздья акации. Вся земля была усыпана белыми лепестками.