— Ух, дядьку, там гансы! — сказала она, задыхаясь.
— Откуда ты знаешь?
— А я подползла и слышу: «гер-гер-гер»… Накачивают баллон.
— Боюсь! — объявил Явтух.
— А тебя и не спрашивают! — прикрикнула Любка.
Вскоре послышалось фырканье заводимых моторов, потом ровное рокотание — машины ушли. Мы двинулись.
Когда переходили дорогу, Явтух зажмурил глаза.
— Бо-ю-юсь!
— Не бойся, — сказала Любка, — не бойся, дядько с нами.
— Мне страшно, — говорил Явтух.
— Смотри, беляк! — вскричала вдруг Любка, указывая на заячьи следы.
— Где беляк? — спросил мальчик, оглядываясь широко раскрытыми глазами и позабыв свой страх.
По первому снегу в лесу — заячьи следы. Следы — спокойные, симметричные, уверенные. Никакого раздумья, неизвестности, словно серый хвастался перед теми, кто будет глядеть на его следы: «Вот какое у меня безошибочное чувство симметрии!»
И я придумываю сказку.
Куда он бежал, по каким срочным или несрочным делам? На солнечную ли полянку погреться, распустив уши, под зимним солнцем, или торопился к своему старому родственнику, который хорошо запасся на зиму, или просто бежал с визитом вежливости, несмотря на военное положение? Это неизвестно.
Но вот он остановился, присел, прижал уши, вот здесь, под елью: «Кто это шумит? Не опасно ли?» Сжавшись в комок, слыша, как барабанным боем бьется собственное сердце, выдувал: «Уф-фу! Уф-фу!»
Долго сидел он тут, не шелохнувшись, не дыша, прислушивался и до слез жалел себя, свою новую белую шубу, свои еще никому не известные усы, свои торчком стоящие уши.
Потом он снова побежал, но теперь уже не прямо и ровно, аккуратно выкидывая ноги, как раньше, когда бежал без раздумья, без разведки, а все петлял, кружился и, запутывая след, делал даже сальто-мортале.
А машины, танки, самолеты железным ветром мчались мимо, не задевая зайца, не зная про зайца, не интересуясь зайцем. Но когда все прошло и наступила в лесу тишина, в кустах лежал белый комочек: заяц умер от разрыва сердца. И белая новая шуба, и лихие заячьи усы, и пружинистые уши — все было напрасно, потому что заяц был трус…
— Дядь, да вот он, косой! — сказала вдруг Любка.
На полянке белым столбом стоял заяц и объедал почки с кустарника: съест почку и облизнет лапку.
Где-то прогрохотал взрыв. Косой вздрогнул, но не отошел от кустарника, прислушался и снова взялся за почки: «Уж такой ли я трус, как любят рассказывать обо мне?»
Вдали замаячили семафор и станционные сооружения. Это была станция Гостищево.
— Пришли, — сказала Любка, остановившись у маленького домика с зеленой калиткой.
Я обождал, пока они стучались в дом.
Через минуту услышал крик:
— Явтух!
Я пошел дальше.
2. Курская аномалия
Нет, это не то Гостищево, которое знал и любил каждый, кто ездил в мирное время по дороге на юг, — веселая зеленая станция близ Белгорода. Осенью, когда вы возвращались из Крыма или с Кавказа, только останавливался поезд, тотчас же с топотом вдоль вагонов пробегали мальчики, выкрикивая: «Яблуки! Яблуки!», подымая к окнам картузы с огромными светло-зелеными антоновками — по две штуки на картуз.
Теперь на путях стояла черная колонна паровозов. Есть что-то невыразимо грустное в картине одиноких паровозов, словно нет уже на свете поездов, некого и некуда возить.
На пустынном перроне, засыпанном мертвыми, жухлыми листьями и стреляными гильзами, такая тишина, что слышно было, как возятся под крышей вокзала воробьи. Все окна выбиты, ветер носил и кружил какие-то ведомости.
Начиналась вьюга.
За станцией, на опушке леса, стоял заброшенный дом, и я вошел в него. Там уже был кто-то. Я сразу узнал обиженное лицо — словно он собирался подуть в дудочку, а дудочку отобрали: Пикулев, рыхлый, обросший сивой щетиной, в кацавейке с облезлым воротником. Он как-то странно, на корточках, сидел у стены и, прикрыв от наслаждения глаза, вздыхая, с чавканьем грыз початок кукурузы.
Когда я подошел, он инстинктивно, рывком спрятал початок за спину, но потом, взглянув на меня, снова принялся грызть, тяжело, как мельничными жерновами, работая челюстями, точно ему стоило больших усилий обработать этот початок.
— Жив?
Теперь и он узнал меня и как-то печально осклабился.
В сенях застучали винтовки. Цепкие руки Пикулева, державшие початок кукурузы, дрогнули.
— Принимай гостей, хозяин! — громко сказал юноша в кавалерийской фуражке, лихо одетой на марлевую повязку, обращаясь к Пикулеву, который торопливо догрызал початок. — Что за тип?