Загипнотизированный командным голосом, Пикулев вскочил.
— Эх ты, горжетка! — определил кто-то из бойцов, увидя его кацавейку с мокрым собачьим воротником.
Один из вошедших, в брюках-клеш, с забинтованным лицом (остались только щелки для глаз), взглянув на Пикулева, сказал:
— Шикуешь?
И по одному этому «шикуешь» я тотчас же узнал его.
— Синица?
— Поднять флаг! — крикнул он и кинулся мне на шею.
— Тебя где?
— А там же — под Ахтыркой. Вот к лейтенанту прибился. Знакомься, лейтенант, — сказал он юноше. — Свой!
Лейтенант протянул левую руку (правая лежала на перевязи) и резким, отрывистым голосом сказал:
— Гуляев. А ты кто?
— Я студент-историк.
— Карфаген, Канны?.. Как же, знаю! — сказал Гуляев.
Свою историю Гуляев рассказывает отрывисто, будто командует.
Как раз перед войной окончил в Харькове кавалерийское военное училище и сразу — марш-марш на фронт! Под Черниговом бой. Контузия. Очнулся — на поле немецкие санитары. Спрятался в клуне. Разговор с хозяйкой: «Может, останешься? Посеешь и пожнешь». — «Патроны и пулеметы — вот мое дело!»
В лесу встретил двух друзей — Петю и Васю.
Про первый бой сообщает:
— Петя — слева, Вася — справа, я — в центре. Ранены все трое.
Потом их было девять. Все кавалеристы. «Имени не позорьте. Первые в деревню!» Напали на немецкую конюшню, перебили часовых и ускакали на конях. Остановились в темном лесу. «Наступать — для меня царство, отступать — лучше могила!»
Теперь их было уже двадцать. Тактика проста: днем скрываются в лесу, начеку охранение, бодрствует разведка; в сумерки — марш-марш! — и на полном карьере на шлях, из ручного пулемета и гранатами по обозу; никто не успеет оглянуться — уже исчезли во тьме полей. Двигались ночами, все на восток. «Наступать — для меня царство, отступать — лучше могила!» Так до самого Харькова. Нарвались на засаду. Кинжальный огонь. Несколько часов сряду за крупами убитых коней отстреливались и ночью, унося раненых, ушли…
Даже самые простые житейские слова, например: «приготовить кружки» или «внести сено», Гуляев произносил командным голосом, тем резким нечеловеческим голосом, который не допускает и даже не предполагает возможности непослушания или неисполнения.
Когда он внезапно задремал, то первое время у него еще было хмурое, начальственное лицо и чувствовался в нем этот железный голос, но постепенно лицо его как-то прояснилось, возвращаясь куда-то далеко-далеко, в светлый мир. Между темной от крови повязкой и воротничком гимнастерки видна была узенькая нежно-белая полоска худой юношеской шеи. Тихое лицо его с чуть припухшими, как у капризных детей, губами говорило: «Да, на самом деле я такой, и мне ничуть не стыдно этого».
Бойцы, которые шли с ним, были почти мальчики, — наверное, в этом июне они еще сдавали школьные экзамены. Вокруг я видел большие серые, или голубые, или карие с золотинкой глаза, в которых еще искрилось тонущее, но не утонувшее в море печали мальчишеское озорство. Добрые, нежные, любящие мальчики, которые именно благодаря своей доброте, нежности и любви к людям и жизни оказались несгибаемо беспощадными и страшными в ненависти к врагу.
Синица вытащил из сумки противогаза репу, разрезал на ломтики, ударил по каждому черенком и сказал:
— Бифштекс по-гамбургски!
— А у меня — крокет де воляй, — сказал один боец, вытаскивая из кармана печеный картофель.
— Цигарочки нет ли, молодежь? — попросил Пикулев, по-барсучьи, догола, обработавший свой початок.
— А тебе что, — сказал Синица, — «Казбек» или «Северную Пальмиру»? Или, может, «Золотое руно»?
— Выдай, выдай ему, главстаршина, «Золотое руно», — засмеялись бойцы.
— Наверно, «Камелией» умывался? — допытывался Синица. — И «Красной Москвой» душился? Любишь Москву, когда она — духи?
— А воевать не любит! Ох, не любит! — сказал Максименок, худенький паренек, раненный в обе руки.
— За что, ребята? — обиделся Пикулев. — Я ведь на восток иду.
— Как заяц идешь! — жестко сказал Гуляев, проснувшийся так же внезапно, как и заснул.
— Вот выберется и поедет в Ташкент родину любить, — предрекал Максименок.
Синица сказал:
— «Без доклада не входить!» — «Товарищ, я воевал!» — «Мы все воевали». — «Товарищ, я раненый!» — «Мы все раненые».
Кто-то добавил:
— Пролезет на собрании в президиум и будет квакать: «Регламент! Регламент!»