Мы вышли из лесу с хворостом на спине. Просто идут мужики из леса в село.
Вдруг Нюнка ухватил меня за рукав.
— Стой! Ни с места! — Лоб его до невозможности сузился в одну линеечку.
У мельницы маячил зеленый часовой. Рядом с ним — треножник пулемета.
Поворачивать было поздно.
— Иди прямо и не гляди по сторонам, — сказал я Нюнке. Но уже через минуту я услышал свистящий шепот:
— Он смотрит на нас, он не спускает с нас глаз.
Мы приближались к часовому.
Немец, с надвинутой на самые брови пилоткой, широко расставив ноги, стоял у пулемета и, глубоко засунув руки в карманы шинели, смотрел куда-то вверх.
— Он специально поджидает нас, — захныкал Нюнка.
— Перестань!
— Да страшно…
— А думаешь, мне не страшно, сукин ты сын!
— Улыбайся! — вдруг зашипел Нюнка. — Улыбайся, будто нам хорошо!
Я взглянул на Нюнку. Лицо его улыбалось. Оно было как застывшая маска.
Часовой лениво перевел глаза с облачного неба на шлях, видно было, как мы попали в поле его зрения. Он продолжал стоять, широко расставив ноги, не меняя позы, не шелохнувшись.
— Давай остановимся, — предложил Нюнка.
Я нащупал за пазухой пистолет.
— Скажем только «здравствуйте». Хорошо?
Мы поравнялись с часовым. Я увидел посеревшее, резиновое от стужи лицо с неестественно длинным, будто приклеенным носом. Бессмысленное, ненужно-чужое лицо. Он смотрел на нас и молчал. Нюнка на секунду остановился, поправил на спине пук хвороста. Мы миновали часового, но спиной я чувствовал направленный на нас пулемет.
— Сейчас он выстрелит в нас, вот увидишь, — сказал Нюнка.
— Если ты не перестанешь, я тебе в морду дам, — сказал я.
Минуту было тихо.
Впереди проселок круто заворачивал за высокий черно-сухой лес подсолнухов. Мы повернули и оба сразу взглянули друг на друга.
Лицо Нюнки медленно расплывалось в блаженную улыбку.
— Фиг, а? — сказал он.
— Пошел ты — знаешь куда?..
— А что? — сказал Нюнка. — Хорошо! — Лицо его еще продолжало улыбаться.
Я повернулся и вошел в черные заросли подсолнечника.
— Не оставляй меня одного! — завизжал Нюнка.
Он еще что-то кричал, но ветер относил его слова.
Быстро смеркалось, и скоро уже ничего не было видно вокруг. Здесь снега почти не было, поле — сероед, каменное.
Я сбился с дороги и пришел к старому ветряку. Не тот ли это ветряк, у которого стоял немец с пулеметом? Неподвижные крылья ветряка под ударами ветра скрипели, и весь он содрогался и гудел, точно работали мельничные жернова. Внутри было тепло и мельнично-уютно, пахло мышами, паутиной. Я уже собирался переждать первую темноту, пока взойдет луна, когда вблизи ясно послышался стук копыт. Во тьме не видно было ни коней, ни всадников, но бодро звучали громкие русские голоса.
— Левее, левее, бери на Казацкое, — сказал один.
— Что, это здесь застрял Сидельников из автобата? — спросил другой.
— Ворона этот Сидельников.
Я пошел за голосами и вскоре очутился на дороге; перед глазами из земли выросли темные строения, совсем рядом сверкнул свет: приоткрыли дверь. Я был в деревне. Через несколько шагов у избы наткнулся на груженную железными бочками машину. Я обошел ее кругом: полуторатонка! Это, наверное, и есть «ворона Сидельников». Теперь я постучал в избу.
— Кто там? — спросил из-за двери женский голос.
И впервые за все это время я ответил громко:
— Русский!
Загремел засов, свет ударил в глаза, и мягкий, приятный, звучный женский голос сказал:
— Пожалуйста, входите, товарищ!
Фронт! Вы представляете себе дороги, забитые колоннами подходящих войск, беспрерывную линию траншей и колючей проволоки, снайперов, следящих за каждой двигающейся на поле кочкой, понатыканные всюду секреты, засады, мимо которых придется ползти адской ночью, выбирая проход между ракетчиками.
А вот бывает совсем и не так. Вражеские войска прошли стороной, по асфальту, а тут пусто, по-осеннему мирно, отдохновенно, и вдруг на каком-то повороте дороги — длинная стрела к лесу: «Хозяйство Полушкина — 300 метров»; в лесу нет уже хозяйства Полушкина, но среди лапчатых елей обдает сладким теплым дымом обжитого места.
Вдали в поле проскочил камуфлированный броневичок. Наш или немецкий?
И вот неожиданно в рассветной дымке посреди пустой деревни вдруг встретился красноармеец, идущий от источника с брезентовым ведром, на котором изображен красный крест, и сказал, что тут санитарный взвод.