Изысканная обстановка и роскошь, запечатленная в каждой детали комнаты, в каждом предмете интерьера, были лишь ещё одним извращённым способом обострить муку заточенного в ней узника, ведь несмотря на всю окружающую его красоту, комната эта была ничем иным, как тюрьмой. Камерой смертника. А её удивительное убранство было ещё одним, дополнительным наказанием, оно словно кричало: "Смотри, глупец, вот чего ты лишаешься из-за собственного скудоумия и гордыни!" Никаких камер, никаких темниц – они для низших. Закаленные в боях, поднаторевшие в искусстве, гордые, высокомерные, мудрые коны знали толк в пытках, знали, как сломать непокорные души своих зарвавшихся собратьев, как сломить их мятежный дух!
– Так что скажешь, братишка?
Узник молчал.
Тогда Никлас внезапно вскочил на ноги и, швырнув на пол драгоценную безделушку, в мгновение ока оказался рядом с братом, схватив за воротник, гигант резко потянул его вверх, заставляя выпрямиться, заставляя посмотреть себе в глаза.
– Зачем? – мощный бас заполнил собой комнату ощутимо, почти материально, развеяв, разорвав в клочья устоявшуюся, будто болотная гуща, тишину. – Ради чего?
– Так было нужно, правильно, – отвернувшись и уставившись в пол, – представлявший собой полированную дубовую мозаику с восьмилучевой звездой с искрящимися серебром острыми гранями в центре, монотонно, устало проговорил юноша. – Правильно…
Снова, снова и снова, так же, как и накануне, и днем ранее он повторял слова, потерявшие всякий смысл даже для него самого. Он говорил, содрогаясь от отвращения и к словам, и к себе, но ничего не мог с собой поделать, а его душа – сломленная, изувеченная, истерзанная – отдавала последние крохи сил, что ещё оставались в ней, удерживая мятущийся разум от падения за грань. Множество раз за прошедшие с того ужасного утра дни он произносил эти слова: он бросал их вопрошающим во время допроса, он говорил их гроссмейстерам дома, патриарху Сеоману, и даже сам Верховный Патриарх Аорон де Брасс-Тэрин, почтивший его своим неожиданным визитом, не смог добиться от него иного. И вот теперь он говорил эти опостылевшие слова в лицо одному из очень немногих людей, чьё мнение было для него намного важнее, чем собственное. Своему старшему брату. Настоящему герою. Истинному кону, которым он сам так никогда и не мог стать.
– Дурак! Молодой, безмозглый дурак! Что же ты наделал? И зачем? Думаешь, та тварь это оценит, или, вырастя, вспомнит твою "доброту"? – Ах, сколько злости, сколько гнева прозвучали в последнем слове! – Или, может, изменит своей природе? Глупец! Ты не видел, что делают её сородичи. Ты не собирал в мешочки останки своих друзей после их трапез, ты не был в поселениях, в которых похозяйничали эти гнусные, подлые…
– И поэтому мы должны вести себя так же? Должны уподобиться им – и убивать, резать, рвать в клочья всех, кто нам не нравится, кто чем-то отличается от нас? Так, да? Тогда чем мы отличаемся от них? Чем мы лучше?
Юноша сам удивился той ярости, что звучала в его словах.
– Дурак! – Никлас отпустил трещащий воротник и печально покачал головой. – Ты так ничего и не понял? Дело ведь не в ней. В тебе, в том, что ты сотворил. Ты ведь не её спас. Ты себя погубил, хоть это-то ты понимаешь? Понимаешь, что тебя ждет?
О да! Он понимал… или ему так казалось. Больше трех тысяч лет Конфедерация не казнила своих преступников, не держала их – за очень, очень редким исключением – в темницах. Ничего этого не было. Место всех старых форм наказания заняла ссылка и изгнание без права на возвращения. Ссылка сроком на десять лет и пожизненное изгнание из рядов Конфедерации. Вроде бы и ничего страшного, если, конечно, не знать, куда ссылались приговоренные. Тартр, Проклятая Земля, Пустошь Отверженных, но чаще всего те огромные и холодные северные земли именовались просто – Бездна Духа. И лишь один из ста входивших туда возвращался назад живым.
Вздохнув, Никлас вновь удрученно покачал головой и, отвернувшись от брата, отступил на несколько шагов, будто намереваясь уйти, сбежать из этого прекрасного и одновременно отвратительного места. Вместо этого он замер устремив пристальный, немигающий взгляд в одно из высоких стрельчатых окон, откуда открывался удивительно красивый вид на залив Когтей, возле которого на высокой скале – точно на ладони, выдававшейся в море, – стояла Четвёртая Цитадель.
– Кате пока не сказали, – прервал затянувшееся молчание Никлас, – сам понимаешь…
Юноша молча кивнул, соглашаясь с братом. Его младшая сестра только недавно потеряла своего нареченного Андре – погибшего на южных рубежах в столкновении с Темными, – с которым была помолвлена с рождения, и новое горе могло окончательно её сломить.
– А отец… он… он не смог прийти…
"Не захотел, – мысленно поправил его юноша. – Не захотел смотреть в лицо своему позору".
– Вот, – Никлас вынул из внутреннего кармана своей форменной куртки, украшенной нашивками младшего гроссмейстера Стражей в виде атакующего барса, небольшой плоский мешочек и, не глядя, положил на стол. – Он передал, сказал, что тебе теперь это нужнее.
Не прибавив ни слова, не попрощавшись, гигант направился прочь, но у самых дверей он остановил и тихонько, одними губами, прошептал:
– Останься в живых, брат.
Такими были его последние слова.
Как в яви! Картина, вызванная из небытия его памятью, была столь реальной, что на несколько мгновений путник словно бы выпал из действительности, заново переживая минувшее, заново ощущая свой позор и отчаянье. Но нет! Прошедшие годы сильно изменили испуганного юношу, каким он представал в собственной памяти. И не зря обитатели Тартра называли его Нефритовой Душой. Меньше мига потребовалось ему, чтоб обрести утраченное душевное равновесие. Прошлое ушло, его больше нет, а раз так, то и нет смысла тратить на него время.
Дорога, по которой он шел, была выращена в старые времена расцвета Конфедерации, возможно, ещё до того, как пали северные Цитадели, она не изменяла ландшафт, не уродовала его прямыми линями и острыми углами, как современные новоделки, не срезала неровностей, не пересекала препятствий. Мастера, растившие её, знали толк в своем деле, и пусть за истекшие века она местами просела, местами разрушилась, а многие каменные плиты, составлявшие её плоть, потрескались и раскрошились от времени, – это всё еще была Великая Дорога. Сделав плавный поворот влево, она вывела путника к высокой, крепкой ограде, шедшей параллельно с трактом. Через равные промежутки забор чередовался с невысокими сторожевыми вышками под соломенной кровлей. Людей на них приметно не было – видно, приграничники не особо беспокоились в последнее время. Вскоре из-за забора стали проглядывать огоньки приближающегося селения, несколько ворот – проделанные тут и там в частоколе ради удобства, а не безопасности – несмотря на поздний час, стояли открытыми.
За одними из распахнутых врат он разглядел большое двухэтажное здание, сработанное из тяжелых, грубо шлифованных желтоватых камней, доставленных с ближайшей каменоломни; многочисленные окна и отверстия воздуховодов, словно причудливая гирлянда, опоясывали здание. Нижний этаж был освещён, и оттуда доносились звуки – лучше чем что угодно, лучше, чем даже огромный знак с разделенным натрое кругом, установленный возле дверей и обозначавший хоттол, – указывали на близость долгожданного отдыха для усталого путника. Высокая двускатная крыша, терявшаяся в ночной темноте, была покрыта – по традиции северян – массивной буроватой черепицей.