- Ой, никак Дуся приехала! - воскликнула мать, стоявшая у раскрытой двери на пороге, когда дочь вошла во двор. Дуся быстро прошла через двор и, сбросив тут же у порога сумку с плеч и поставив чемодан, бросилась обнимать похудевшую мать.
У матери увлажнились глаза, от волнения в первые минуты она ничего не могла вымолвить и, припав к плечу дочери, затряслась в рыдании. У Дуси тоже появилась слеза в глазах и непрошенный ком в горле, но она, с трудом сдерживая себя и часто глотая, старалась прогнать этот ком, мешающий ей говорить, молча гладила мать по голове, спине.
Но вот комок немного ослабел, она, успокаиваясь, заговорила: "Мама, ну, что ты... Мам! Ну, перестань... Я же вернулась, целая и невредимая".
Мать успокаиваясь, отстранилась от плеча дочери и, вытирая кончиком миткалевого платочка слезы, говорила: "Не каждый же раз плакать от горя, и от счастья плачут. Я очень рада, доченька, что твоей работе вдали от дома пришел конец. И ты вернулась цела, невредима. Вон рассказывают: привезли двух женщин в Сопино мертвыми. Были на окопах, как вы, а он налетел и из пулемета по ним. Двоих наповал. У одной, говорят, сынишка сиротой остался. Отец на фронте, а мать здесь убило, а ребенок остался с бабушкой. Вот так и живешь в сердце с тревогой. Ночь лежишь и все думаешь, как там отец, как ты? Хотя ты, считай, под боком, а все равно сердце материнское болит".
- А как отец? Письмо не присылал?
- Получили на той неделе, рады. Пишет, служит в каких-то походных мастерских.
- Не походных, а передвижных, - поправила ее Дуся.
- Какая разница: походная или передвижная, главное в тылу, - сказала она. - Бывает и в тылу гибнут люди, но все же не то, что на передовой, - добавила она. - Ремонтируют подбитую технику. Да ты сама прочитаешь.
- А знаешь, мам, я встретила на стройке военного кладовщика - выдавал нам кирки, лопаты и другие инструменты, так похож на отца: такой пожилой, такой коренастый, так и усы носит, как отец. Я как первый раз увидела, так чуть сознание не потеряла, сколько передумала. Только зовут его по-другому. И надо же такому совпадению быть. Но потом, когда получали инструмент, я втихомолку наблюдала за ним, схожесть постепенно проходила. А первый раз: ну прямо вылитый отец. Девчонки так перепугались, когда со мною стало плохо.
Мать после рассказа Дуси как-то поникла головой, резче обозначились морщинки на лице, глаза потускнели.
Дуся, глядя на мать, поняла, что вспоминания об отце испортили ту радость, которая так заметна была при их встрече.
- Мам, не надо, - стала говорить Дуся. - Все будет хорошо, - успокаивала она ее.
- Ой! А чего ж я, старая дура, не приглашаю дорогую гостью в хату, -встрепенулась мать. - Пошли.., пошли...
- Какая там гостья, - сказала Дуся, нагибаясь и беря чемодан в руку. Мать взяла сумку, и они направились в переднюю.
- А где же Нина, Ваня? - спросила Дуся у матери, проходя в комнату и окидывая ее взглядом.
- Послала их за хворостом, а то дров осталось всего на два дня, вдруг пойдет дождь, растопить будет нечем.
- Как же они тут?
- А что им. Мать приготовь, мать постирай, мать корову подои, а они выспались, поели и готовы целый день в бабки играть.
- Ну, пусть Нина, а тот уж верзила большой. Что толку, что большой... Заставишь - сделает, а сам чтобы догадаться! Нет... Что ты! Все надеются на мать. А у матери и сил уж нет.
- А как же с сеном в этом году? - уже о другом с беспокойством спрашивает Дуся. - В колхозе ничего не обещают?
- На колхоз теперь надеяться не приходится, - говорила мать, разжигая огонь на загнетке. - Ребят, Ваню с Ниной, каждый день гоняю за травой в Дурневскую лозу. Туда скот не гоняют, трава под кустами вымахала по грудь человеку. Да и косой там не размахнешься, несподручно. Так они берут серпы, рукавицы, и, спасибо отцу, что перед самой войной сделал тачку, рвут там траву и тачкой возят. Два раза в день: до обеда одну и после обеда одну. Хорошие четыре вязанки сухого сена получается. Уже пол сарая сена заготовили, а там соломки дадут, подсолнечных корзинок - как-нибудь зиму протянем, - рассказывала мать. В ее голосе Дуся слышала нотки радости за детей, за себя, что в такое трудное время она, пожилая женщина, не опустила рук, как другие, а повседневным, кропотливым трудом и своими хлопотами создает уют и мало-мальски сносную жизнь семьи, что дети порой и пошаливают, но трудятся каждый в меру своих силенок.
Слушая мать, Дуся переступила порог горницы и, окидывая медленным взглядом, увидела: койку, стоящую в углу и застланную поверх стучным одеялом; подушки, взбитые, наложенные одна на другую, горкой, фотографии, развешанные по стенам в старых, еще в довоенное время поделанных дедушкой рамках, фикус, занимающий весь передний угол разросшимися во все стороны ветвями с зелеными широкими листьями на них, деревянную перегородку, окрашенную в голубой цвет с простыми ходиками, висящими на ней, циферблат которых разукрашен золотистым пшеничным полем с повислыми тяжелыми колосьями и гирькой, опустившейся чуть не до пола, а на косяке двери, ведущей в другую комнату, на большом гвозде, вытертом до блеска, висит рушничок, вышитый красными петухами, - та же картина, что до отъезда Дуси. До боли в груди знакомая с детства горница сейчас смотрелась по-иному. Все здесь было ближе, роднее после месячного отсутствия. Она тихо под впечатлением увиденного и пережитого подняла на цепочке гирьку часов кверху, молча посмотрела на циферблат и, еще раз окинув взглядом горницу, вздохнула и вышла.
Мать на скору руку сварила молодой картошки, зажарила яичницу, нарезала домашней выпечки хлеба и положила малосольных огурчиков; поставила на стол мисочку сметаны с творогом и кувшин топленого свежего молока.
- Садись, поешь с дороги, - пригласила она Дусю за стол. - Небось там наголодались, - окидывая взглядом стол, произнесла она. - Вон какая худющая да почерневшая.
Пока мать готовила ужин, Дуся успела обмыться теплой, нагретой еще днем солнцем водой и, сменив пропитанное потом и дорожной пылью белье, уселась за стол.
- Да, ты права, поголодать пришлось, - со вздохом, вырвавшимся из ее груди, сказала Дуся. - Да и не только голодать, недосыпать, спать на соломенной трухе, а сколько земли перебросали. Считай, что каждый день погреб, как у нас, выкапывала.
- Ох, доченька, где же ты сил столько брала? - глядя с изумлением на дочь, говорила мать. - Отец, тогда был еще молодой, погреб копал четыре дня. Да он все же мужчина. А ты..? Такая девчушка. . ! Угробила ты совсем себя.
И мать с сожалением посмотрела на Дусю, которая с аппетитом проголодавшегося человека уплетала за обе щеки все, что попадалось на глаза, не соблюдая последовательности, как это принято у сытых, разбалованных едой людей.
Мать смотрела на жадно жевавшую дочь и тихонько качала головою, приговаривая: "Ешь, ешь, доченька, если мало, я еще подложу".
- Нет, мам, спасибо, много сразу есть нельзя, живот заболит, - прожевав очередную порцию пищи и проглотив, произнесла Дуся. - Я завтра лучше доем.
Мозг, как наиболее рациональная часть человеческого тела, командовала: "Хватит", а рука непроизвольно тянулась с ложкой к миске творога в сметане, другая - за хлебом, и обе выполняли приказ не мозга, а желудка, который, соскучившись по переработке нормальной пиши, все требовал и требовал новых порций.
- Ох, мам! Хватит, а то я и в самом деле объемся, - сказала Дуся и, пересиливая себя, положила ложку на стол. Но молока, налив в кружку, все же выпила. Вылезая из-за стола, она спросила: "А где же ребята? Ведь на дворе уже темно, а их все нет?"
- Да заигрались, небось, с друзьями, - спокойным голосом произнесла мать, привыкшая за эти годы к возвращению во двор детей в позднее время. - Топить у людей нечем, вот и бросились подбирать все, что может гореть. Они там хворост собирают и заодно играют. Там собирается детвора со всего крайка, и так заиграются иногда, что домой возвращаются за полночь, а утром не добудишься.