— Если это мальчик, то он наследник рода Монсальва.
— Это девочка, — сказала Лиз. — И ты прекрасно знаешь, откуда мне это известно.
Жискар даже пальцем не пошевелил, но его спутники тут же принялись креститься.
— Не важно, даже если и так, — промолвил он. — Я ведь тоже любил своего брата. Неужели ты не поделишься со мной тем, что от него осталось?
— У тебя есть его прах, — сказала Лиз. — И его могила в Монсальва.
— По-моему, — вмешалась в их тихий и страшный разговор матушка Адель, — о таких вещах лучше все-таки дома говорить, а не на городской стене!
В глазах Жискара блеснула надежда.
— Монастырь Святой Агнессы готов принять такого благородного гостя, как ты, милорд. Ступай туда, господин мой, а мы последуем за тобою.
Жискар де Монсальва поклонился ей и повиновался. Мы неторопливо спустились со стены, но матушка Адель и не думала спешить в монастырь. К нам уже сбегались люди, желая узнать, что происходит. Но матушка Адель тут же раздала каждому поручения: кому велела укрепить стены, кому — отвести в хлев животных, которые еще оставались за городской стеной, кому — закрыть ворота Санси на случай непредвиденной опасности или даже осады, и так далее.
— Я не то что ожидаю настоящего сражения, — сказала она, — но с этими благородными господами никогда не знаешь, как все может повернуться. — Она посмотрела на меня. — Идем.
На Лиз она даже не взглянула, зная, что та все равно последует за нами: это прямо-таки на лбу у нее было написано.
Впрочем, то же самое было написано на лбу и у Франчи. Девочка не отходила от Лиз ни на шаг. Но Лиз, нежно взяв ее личико в свои прекрасные белые руки, велела:
— Иди, детка, и подожди меня дома. Я скоро вернусь.
Трудно было ожидать, что Франча ей поверит и послушается, однако она послушалась и с мрачным видом кивнула, не выказав ни малейшего неудовольствия. Только смирение и обожание.
Не так вела себя моя Селин. И в итоге мне пришлось подкупить ее разрешением пойти домой вместе с Пьером; а ему я пообещала, что испеку пирог с изюмом, если он отведет Селин домой и немного посидит с нею там.
Матушка Адель, шагая весьма резво, двинулась к монастырю, и я не успела даже сообразить, что одета совершенно неподобающим образом: старый платок протерт до дыр, юбка на подоле вся грязная, а ноги босые. Еще бы, ведь милорд Жискар явился именно в ту минуту, когда я собралась наконец вычистить свинарник!
Лиз окликнула нас у ворот монастыря и, обогнав матушку Адель, остановилась к нам лицом. Всадники были уже в монастыре; нам было слышно, как за стеной цокают копытами и храпят кони, а во дворе звучат грубые мужские голоса. Лиз заговорила — негромко, едва перекрывая доносившийся из-за стены шум, но твердо — столь же твердо, как отвечала на вопросы мессира Жискара.
— Но почему?! — воскликнула она.
Матушка Адель изумленно вскинула брови, и мне показалось, что разгневанная Лиз сейчас бросится на нее.
— Почему вы столько делаете для меня?
— Ты — наша гостья, — ответила матушка Адель.
Лиз как-то странно запрокинула назад голову, и я решила, что она сейчас засмеется или заплачет. Но она не сделала ни того, ни другого, а просто сказала:
— Это нечто гораздо большее, чем обычное гостеприимство. Из-за меня вам может грозить настоящая война.
— Никакой войны не будет, — заявила матушка Адель. — Если, конечно, ты сама не будешь дурой и ее не развяжешь.
Она обняла Лиз за плечи и как бы аккуратно отставила ее в сторону. Затем кивнула сестре-привратнице, которая от возбуждения так и приплясывала в воротах монастыря, и вошла внутрь.
У мессира хватило времени на все — он и умылся, и поел, и отдохнул. Мы терпеливо ждали. И пока мы ждали, я все сильнее жалела, что не забежала хоть на минутку домой и не переоделась. Я, правда, старательно отряхнула свое платье, а одна из монахинь принесла мне чистую косынку. Когда Жискара наконец привели к нам, я выглядела уже более или менее прилично.
Приемная в монастыре выглядела впечатляюще: просторный зал со сводчатым потолком, крашеные стены украшены резьбой и позолотой; у одной из торцовых стен большой камин с каменной облицовкой. Работать здесь аббатиса не любила; ей куда больше по душе была соседняя с ее кельей каморка с самой простой обстановкой, совершенно чуждая каким бы то ни было претензиям. Как, впрочем, и сама матушка-настоятельница. А эта гостиная была предназначена для того, чтобы производить впечатление на гостей; причем не только на чужаков, но и на своих. Я, например, страшно неловко чувствовала себя в том огромном кресле, куда она меня усадила; кресло было украшено резьбой, а подушки в нем были обиты настоящим шелком, нежным, точно ушко котенка.
Усевшись поглубже, я наконец спрятала под креслом свои босые ноги, хотя вскоре пожалела об этом, потому что служанка привела милорда, и мне пришлось снова вытаскивать скрещенные ноги из-под кресла, вставать и вежливо раскланиваться с ним. Лиз и матушка Адель сели сразу же, как только милорд опустился в кресло. Это означало, что и я могу сесть, но я словно окаменела от растерянности и продолжала стоять.
А Жискар, разумеется, ничуть не смущался. Он-то не раз видел и кресла, и позолоченные потолки. И он улыбнулся мне — ошибки быть не могло: я стояла чуть в стороне, так что ему пришлось немного повернуться. И я почувствовала, как жар бросился мне в лицо.
— Эта дама мне хорошо известна, — сказал он, поглядев на Лиз. — А как твое имя, преподобная аббатиса? И кто эта очаровательная девушка?
«Ну погоди», — подумала я.
Его слова тут же согнали с моих щек краску смущения. Очаровательной я точно не была. Какой угодно, только не очаровательной!
— Меня зовут матушка Адель, — сказала настоятельница, — а это Жаннетт Лакло из Санси. А ты, господин мой, прибыл к нам, должно быть, из тех краев, что лежат у дальних западных границ Нормандии? И утверждаешь, что у тебя есть какие-то претензии к нашей гостье?
Вопросы матушки Адели его явно смутили. Видно, не привык к подобной прямоте среди своих придворных. Но соображал он быстро да к тому же обладал весьма льстивым языком.
— Я не требую большего, чем сказал. Она была любовницей моего брата и носит во чреве его дитя. Брат хотел признать ребенка, но не успел, а перед смертью заставил меня пообещать, что я сделаю для этого все необходимое.
— То есть он пожелал узаконить бастарда? — быстро спросила матушка Адель. — А мне показалось, ты был бы рад никогда больше эту женщину не видеть. Но, господин мой, разве то был не твой старший брат? И разве не станет теперь его сын, если это будет сын, его наследником, а она — его законной вдовой?
— Она никогда не станет его законной вдовой, — сказал мессир Жискар. — Она, если верить ее словам, достаточно знатного происхождения, но была сослана и лишена какого бы то ни было приданого.
— Значит, у тебя, господин мой, еще больше оснований отпустить ее восвояси. Почему же ты ее преследуешь и устроил на нее настоящую охоту? Ведь она не воровка, ты и сам так сказал. Что же у нее есть такое, чего ты так добиваешься?
Он изучал свои прекрасные мягкие сапожки и, похоже, ничего не мог придумать в ответ. Глядя на него, я чувствовала, как под ложечкой у меня сворачивается тугой болезненный узел. Такие мужчины — просто очень красивые животные, которые никогда не испытывали ни жажды, ни голода, разве что сами того желали, отправившись, скажем, на войну или на охоту; которые никогда не встречали противодействия и не знали, как себя вести, если таковое будет им оказано.
Такие мужчины были очень опасны. Один из них встретился мне когда-то в Большом лесу еще до того, как я вышла за Клоделя. Так что Селин у меня светловолосая, как и тот северянин, что одарил меня своей «милостью». Он тоже был из Нормандии и даже немного похож на этого, только не так красив. По-своему он был даже мил со мной, своей жертвой. Просто он захотел меня, а все, чего он захочет, он привык брать. Он даже имени моего не спросил. И я тоже не спросила, как его зовут.
А этот вот спросил. И своим вопросом смягчил мое сердце — даже больше, чем мне хотелось бы в том признаться. Ему, конечно, имя мое было совершенно безразлично. Он просто хотел знать, кто его противники, вот и все. Если бы тогда в лесу мне встретился именно он и кровь вскипела бы у него, то мое имя, конечно же, было бы ему совершенно безразлично.