А теперь говори, как ты предполагал впутать своего родственничка в это дело, и я, возможно, разрешу тебе его вызвать! — Дивестулата грубо расхохотался. — Уж тогда-то вы оба — и ты, и моя жена — точно будете спасены! Ха-ха-ха!
И тут Джиллет сломался и заплакал, осознав собственное бессилие и глупость. Он ведь так и не понял, что Дивестулата намерен оставить его в живых, тем более вдова Гюшетт сказала, что Кельвин непременно его убьет. Захлебываясь слезами, виня во всем самого себя и взывая к милости Кельвина, он рассказал ему правду.
— Я никакой не родственник Риву Справедливому. Это невозможно. Я заявил о родстве с ним, потому что так мне велел алхимик, у которого я просил всего лишь приворотное зелье, надеясь завоевать сердце вдовы. Но этот алхимик убедил меня, что действовать нужно по-другому…
В эту минуту Джиллет просто не способен был понять, что остался в живых только потому, что Кельвин Дивестулата ему не поверил.
А ведь именно потому, что Кельвин ему не верил, разговор их шел очень трудно. Кельвин требовал от Джиллета признать родство с Ривом, но Джиллет это родство отрицал. Кельвин настаивал; Джиллет возражал. Наконец Кельвин, утратив самообладание, стал жестоко избивать его. Джиллет кричал и плакал, потом потерял сознание, и Кельвин ушел.
Свеча так и осталась гореть.
Затем ее заменили — один раз, второй, третий… Потом еще и еще, так что в темноте Джиллет не сидел, однако он ни разу не видел, как свеча догорает до конца и кто-то ее меняет. По неведомой ему причине это каждый раз происходило, когда он лежал без сознания. Причем старые огарки со скамьи не убирали. И в итоге у него появилась возможность как-то вести счет дням или часам своего пребывания в темнице. Однако же, не зная точно, сколько горит каждая свеча, он мог лишь по растущему ряду огарков на скамье догадаться, что находится здесь уже довольно давно. Кормили его явно тоже в разное время суток, так что нельзя было предугадать, когда именно принесут еду. Иногда ее приносил сам Дивестулата, иногда — вдова. Порой она раздевалась и ложилась с ним рядом, орошая слезами его хладное тело. Порой он совершенно сбивался со счета — ведь только свечные огарки могли служить ему каким-то ориентиром, однако же он так и не знал, сколько же горела та или иная свеча.
«Кем тебе приходится Рив Справедливый?»
«Как ты с ним связываешься?»
«Почему он все время сует нос в чужие дела?»
«В чем источник его силы?»
«И кто он вообще такой?!»
Увы, бедный Джиллет не знал ответа ни на один из этих вопросов.
И это незнание служило постоянным поводом для продолжения истязаний; мало того, оно непосредственным образом угрожало теперь самой его жизни. Однако же именно это незнание в итоге, возможно, и спасло его. Не получая ответа на свои вопросы, Кельвин постоянно держал Джиллета в центре своего внимания, а порой и развлекался, заставляя пленника и вдову в его присутствии «кувыркаться в постели», как он выражался. На самом же деле фантазия Кельвина, не получая конкретных ответов, распалялась все больше, а полнейшая неосведомленность Джиллета относительно намерений Рива Справедливого по-прежнему держала Кельвина на крючке. Ему было невдомек, что жители Предмостья, в данном случае проявившие редкостную осторожность и неболтливость, давно призвали Рива на помощь именем Джиллета.
По правде говоря, большинство из них даже и объяснить бы не смогли, как они это сделали и действительно ли Рив Справедливый был призван. Это ведь не мировой судья, к которому можно обратиться с прошением, и не чиновник графства, которому можно послать письмо, и не правитель государства, от которого можно было бы требовать справедливости. Для жителей Предмостья Рив был скорее не человеком, а героем старинных сказаний, которые с завидным упорством продолжают жить в Северных графствах, носясь над землей по воле прихотливых ветров. Можно ли с помощью простых слов призвать на помощь ветер? Нет. А Рива Справедливого?
На самом деле Рив был призван очень простым и наиболее уместным способом — с помощью истории, которую рассказывали, можно сказать, безымянные рассказчики каждому новому человеку — мужчине или женщине, пастуху или менестрелю, купцу или солдату, нищему или шарлатану, — проходившему или проезжавшему через Предмостье. Кто-нибудь из жителей рано или поздно непременно упоминал, что, дескать, «у Рива Справедливого в нашем селенье был родственник, который недавно взял да и пропал». Путники, разумеется, отправлялись дальше по своим делам, но впоследствии, если подворачивалась такая возможность, тоже рассказывали эту историю, но уже по-своему. Так весть о пропавшем родственнике Рива Справедливого и распространилась по всему свету.
Разве можно оставить без ответа подобный призыв? Конечно же, и сам Рив Справедливый услышал эту историю и отправился в Предмостье.
Подобно случайно залетевшему ветерку или передаваемой из уст в уста легенде, он прибыл туда вроде бы ниоткуда. Просто в один прекрасный день — между прочим, прошло не так уж и много времени с момента исчезновения Джиллета — он взял да и появилсяв Предмостье! И пришел совершенно открыто, не таясь, не посылая вперед своих шпионов и не стараясь соблюсти инкогнито. Чистая правда также, что, хотя о его появлении в Предмостье не объявляли ни герольды, ни глашатаи, почти все жители, едва увидев его, сразу поняли, кто это и зачем он сюда пришел.
Хотя на расстоянии отличить его от обычного человека было почти невозможно: на нем были простая коричневая рубаха, насквозь пропылившаяся в пути, да кожаные штаны, весьма и весьма, надо сказать, поношенные; обут он был в грубые башмаки на толстой подошве, тоже покрытые толстым слоем дорожной пыли; а волосы его, прямо-таки седые от той же пыли, были коротко подрезаны для удобства. Поступь у него была уверенная, ровная и спокойная, но, в общем, такая же, как у всех людей, когда они знают, куда и зачем идут. И, пожалуй, единственное, что отличало его от какого-нибудь простого фермера, арендатора или возчика, — то, что он не прикрывал голову от солнца шапкой. Только когда Рив подошел совсем близко, стала заметна некоторая странность, сквозившая во всем его облике.
Судя по толстому слою пыли, покрывавшей Рива Справедливого с ног до головы, шел он издалека, однако по виду его никак нельзя было сказать, что путник устал, голоден или хочет пить. Одежда пришедшего явно немало пострадала от ветра и дождя, но при себе у него не было ни свертка, ни заплечного мешка со сменной одеждой, запасом продовольствия и прочими нужными в пути вещами. Долгие странствия под палящим солнцем вполне могли выработать у Рива привычку щурить глаза или идти, понурив голову, но у него, напротив, голова была высоко поднята, а глаза широко раскрыты, живые и яркие, похожие на кусочки синего неба. На поясе у него не было ни меча, ни кинжала, в руке — волшебного посоха, а за плечами — колчана со стрелами. Он не имел никакого оружия, чтобы защитить себя, например, от разбойников с большой дороги, или от голодных зверей, или от разъяренных врагов. Пожалуй, его единственным оружием, как показалось жителям Предмостья, можно было бы назвать то, что они видели его гораздо более четко, чем все остальные предметы и людей, словно он невольно прояснял зрение тем, кто на него смотрел. И те, кто на него смотрел, поняли вдруг, что не в силах отвести от него глаз.
Те люди, что первыми увидели его достаточно близко и смогли узнать, совершенно не удивились, когда он начал задавать вопросы о своем «родственнике, Джиллете из Предмостья». Удивление у них вызывал лишь необычайно добрый и тихий голос Рива — особенно если учесть, какой репутацией пользовался этот человек: ведь его склонность к жестким, даже жестоким решениям и весьма странным поступкам давно стала легендарной. Немного удивились они и тому, что Рив признал свое поистине немыслимое родство с Джиллетом, хотя тот и объявил-то об этом родстве всего неделю назад.