То случилось ночью, когда дремота сплюснула его думы горячим своим дыханием. Сквозь крепнущий сон он явственно услышал колокольный звон: несколько мелодичных ударов, подолгу вибрирующих в ушах. Но колокол он слышал прежде, днем. Он шел по городской площади и увидел, как около беленного известкой храма несколько рабочих окапывают со всех сторон громадный горб, зеленый от времени. Кругом толпился народ, кучкой жались богобоязненные старушки,— бородатый поп, приподымая полы рясы, стоял на краю ямы и тихим голосом просил рабочих не уродовать горб кирками.
Горб вывернули из земли краном. Старушки охнули и закрестились. С горба смели остатки земли, и тогда поп, покрестившись на купол, взял лом и двинул им по горбу.
Ночью Паля слышал звон. Слышал сквозь сон; позже — проснувшись. Ночь он коротал за заводскими конюшнями, зарывшись в кучу навоза и запустив по плечи руки в горячую его прель. Навоз оберегал его от стужи. Тело зудело выступающим потом. А Паля слышал натекающий от церковки медный гул, ощущал лицом колеблемый им воздух, и еще он чувствовал, как из города улетает зло. Это днем оно будет копиться в людях, днем его будут бросать друг другу в лицо, прятаться за него, торговать им. А ночью люди спят и зло сотворенное и несотворенное оставляет их души.
В эту ночь Паля почувствовал внутреннее расслоение. Накануне он тосковал по матери, тосковал по сытной своей, прежней, жизни. Он даже всплакнул бесшумно, отходя ко сну. Но в полночь, проснувшись от колокольного звона, он почувствовал, как сердце его, ленивое до переживаний, раскрывается широкими толчками, изгоняя из себя себя прежнего. Левая сторона Палиного тела от плеча и до пятки натекла жаркой слабостью. Что-то новое, томительное, входило в него горячей волной.
Когда сон снова обретет над ним власть, Пале приснится долина смерти. Во сне он ощутит обман, поймет, что дорога в долину долга. Но новой своен сущностью он осознает всю легкость конечною результата. Он возмечтает о долине смерти наяву и не услышит, как на рассвете, от города в степь, приминая мертвые травы и дробно сотрясая землю, проскачет, фыркая и пыля, табун лошадей.
На третий день блужданий по городу Паля сошелсн с Никитой.
— Никита,— представился тот, отведя Палю зa торговые лотки на базарной площади. При этом один его глаз пустил слезу, и он сказал. — Если твоя душа больна для каких-нибудь мук, я ее исцелю.
Паля не знал о состоянии своей души; на всякий случай он промолчал. Никита взъерошил грязный волос и объяснил свою миссию:
— Мы не бродяги. Мы ходим по свету и забираем у людей грехи. Вот, верующие,— сказал он,— не лебеди, а в Красную книгу записаны. Что будет, если воробьев не станет? Ничего не будет. А если последний верующий падет люди перестанут быть людьми, встанут на карачки и начнут друг друга жрать.
После таких слов Паля полюбил Никиту и не захотел с ним расставаться. Никита кормил его печеной в золе картошкой и учил непротивлению злу:
— Тебя бьют,— говорил он, утирая грязным обшлагом слезящиеся глаза,— а ты не противься. Поворотись к ним душой, раскрой для побоев, пусть кровоточит. Если есть в них жалость человеческая, пусть восстыдятся. Если нет, пусть язвы души твоей во сны к ним приходят
Душа Палина была, как чистый лист бумаги. Все прежние надписи смыло с него время. Не осталось там упоминаний о матери, доме. Паля чувствовал неизбывную сердечную легкость, пустоту, и хотел побыстрее наполнить себя новым жизненным содержанием, чтобы было что нести в долину смерти. Первым в нее вошел Никита, старый дядька, грязный и хромой, с лицом, измятым жизнью. От него, как и от Пали, пахло кислой прелью.
Он встречал дни не как другие смертные. Он был для дней, а не дни для него. Он не планировал время, а поддавался его стройному течению, не зная заранее, куда оно его вынесет. Никита отождествлял время с вечностью, считал его незыблемым устоем, пред которым человек - жалкое ничтожество,— и благоговел перед ним. Дробление времени на единицы— по Никите — было величайшим из преступлений. Человечество, таким образом, предопределило свое трагическое будущее, вычленив себя из вечности и определив сроки своей гибели.
В молодости Никита был вором-домушником, вором на интерес. Он любил не столько опасное свое ремесло, сколько своеобразные запахи людских жилищ. Никита выполз из голодного, болезненного детства. Выполз, хотя много раз должен был погибнуть. И став вором, коллекционировал потом в душе запахи обеспеченных жилищ. И чем богаче была квартира, тем с большим остервенением обкрадывал он ее, мстя за загубленное свое детство, отца-пропоицу и замученную работой и безденежьем мать, высохшую к сорока годам и покорно принявшую смерть.