— И многих отвратили?
— Сто двадцать семь человек. - Не задумываясь, назвал число Никита.
— А на земле миллиарды Жизни не хватит
Заворочался и застонал во сне Паля. Никита посмотрел в его сторону и мысленно решил, что старик хитер.
— Ты, дед, как при лучине рос,— сказал он с намерением обидеть старика. — Эти, сто двадцать семь-то, уже проповедовать веру нашу станут. А те других обратят, а другие — еще других. Да через год нас миллион будет.
— И все, как ты?
— И все, как я.
- Так тогда ж ты новых злодеев плодишь, миллионы греховников. А нынче, что ль, не так? Они всегда были — и без веры твоей — грешники-то. И никто их видом не подобрел Андрей Петрович разозлился тем, что позволил себя так долго дурачить, и, отворачиваясь к стене, пробормотал. — Я думал, ты и вправду праведник, а ты трепло!
Утром Никита хотел продолжить спор, но пришел слесарь и погнал их из колодца.
— А тебе, хромой,— пригрозил он Никите,— я когда-нибудь верно башку оторву!
Никита хотел возразить, но, взглянув на крепкие кулаки слесаря, передумал.
— Он несчастный своим бескультурием,— сказал позже, уводя старика и Палю в город. - Я бы мог его урезать, но с одного раза не поймет...
Дороги сходятся и расходятся, пути пересекаются и размежевываются, как судьбы людские, которым предопределено было вечностью влиять друг на друга.
Два с половиной века стоял Сарабель у слияния двух маловодных сибирских речушек, два с половиной века разрастался погост.
Годы текли медленно и безвозвратно. Столь же медленно, противясь изо всех сил, отмирал уклад прежних поколений. Но остался от далеких пращуров заглохший сорными травами фундамент крепостной стены, остались от прадедов и дедов полуразрушенные остовы двух освященных и оскверненных храмов, и сохранило время в преданиях и легендах дух тех времен, когда стояла у слияния двух речек крепость, сторожила от опустошительных набегов джунгар бесконечные киргизские степи.
Два с половиной века в окна сарабельцев бил малиновым цветом сгорающий над затаежными сопками закат. И сколько с тех пор зим отшуршало белесыми снегами! Утеряны нити былых времен, как утеряна та богоявленная миссия той давней России в землях Сибири.
Давно уже оттенькали стрелы неугомонных джунгар. И где потомки тех лошадей, что носили на себе отважных в наступательном порыве всадников? Заволокло дороги плесневелым покоем, упокоились страсти былых времен, густыми травами поросли каменистые, когда-то тайные тропы. Время старится историей.
Теперь Сарабель, хиреющий, заброшенный, был придорожным городком. Кормил пролегающую через него дорогу и кормился этой дорогой сам. Многие путники прошли через него, неся в далекие земли болезные свои печали. Многие, разбитые долгой дорогой, доживали здесь последние дни и расставались с жизнью тихо, облегченно, и уносили в загадочное небытие земную свою усталость. Для таких на кладбище был отведен целый угол. Там высились проседающие и расползающиеся холмики рыжей земли, с безымянными, грубо остру-ганными крестами. На Пасху там не клали крашеных яиц, и ветерки, доносящие из знойных лугов густые запахи разнотравья, не путались, не забавлялись в гремящих лепестках жертвенных венков.
В седьмой раз Никита видел перед собой этот город, пробуждающийся для дневных забот. По городу блуждали тени ушедшей
ночи, и весь он, заволоченный дымом топящихся печей, запертый в пространстве высокими снегами, напоминал временный лагерь безродного племени, утратившего прежние свои земли и заплутавшегося в чужих пространствах.
В минувшую ночь прекратил валить снег. И хоть небо было по-прежнему глухо низко нависающими над землей облаками,— на горизонте появились первые просветы.
— Вёдро будет,— сказал Никита, оглядывая даль. — Дай-то Бог. Не век же нам тут торчать.
На окраине, куда вывела их улица в поисках пищи и смысла дня, Никита поймал беспризорного гуся и отвернул ему голову. Из мягкого гусиного горла засочилась теплая кровь. Крылья большой птицы заходили упругими толчками, словно, лишившись головы, гусь ощутил зов далеких диких предков и напрягся в инстинктивном стремлении последнего полета.
— Душа его отлетает,— сказал Никита нахмурившемуся Андрею Петровичу, и, зажав птицу между колен, стал отсасывать из раны кровь.
Внутри гуся всхлипывало и клокотало, сердце птицы последними отчаянными толчками прокачивало через себя кровь,— а Никита, вымарывая губы и подбородок, вбирал по капле чужую смерть, сплевывая разбухшие зерна и пух.