Напившись крови, Никита постучался в крайнюю избу и продал птицу хозяйке за три рубля.
— Смотри, еще теплый,— сказал довольный сделкой. — А сала сколь! Ты его в горячую воду сунь — пух с него разом сойдет...
На вокзале они съели по большой сладкой булке, запивая кипятком из луженого чана.
— Наш смысл жизни в пути,— сказал Никита, сытно отрыгивая,— как только остановимся, так и маята пошла.
Он захотел прочесть молитву, но передумал. На сердце становилось все спокойнее и легче от предчувствия дальней дороги.
— Как приедем в Азию, я тебе, Павел, мечеть покажу. Они в ней молятся. А как станет нас миллион, откроем мы свое братство и храм построим.
— Водку что ли в ем пить будете? — съехидничал Андрей Петрович.
— С Богом беседовать,— Никита засопел, недовольный стариковским вопросом и по привычке полез в мусорницу за окурком.
Город лихорадило. На юге района по-прежнему свирепствовала пурга, великие снега перекрыли дороги и задержали в пути много транспорта. Всю ночь в направлении вьюжной степи шли наспех снаряженные колонны тягачей, к утру прибуксировали партию заиндевелых машин, с обмороженными шоферами; в полдень привели автобус с мертвыми пассажирами. Горожане хлынули на площадь.
Никите в многочисленных жертвах пурги увиделась воля божья. Проталкиваясь через людские толпы и наблюдая плач родственников погибших, он вдруг решил, что для такого количества мертвых слишком мало слез.
— У Господа свои резоны,— сказал он Андрею Петровичу, но так, чтобы горожане его не услышали. — Бывает, что соберет в одном месте зловредных и разом уничтожит.
— Это и детей-то? — спокойно спросил старик. Ему много раз доводилось наблюдать смерть, и она обветрила его сердце суровой своей действительностью.
Никита замедлил шаг и, поглядев по сторонам, почти шепотом сказал:
— Одному Господу известно, что из этих детей выросло б. Смерть зла, но резоны в ней есть. При отдельных катаклизмах люди всяко себя вести могут. Тут, отец,— философия.
В центре площади, у обшарпанного памятника борцам за Советскую власть, стоял старенький, с замороженными стеклами «пазик». Через раскрытые двери двое рабочих выносили скрюченные тела пассажиров и укладывали их рядком на снегу. Обезумевшие женщины, тихо подвывая, накрывали заскорузлые трупы близких горячими своими телами, целовали мертвые руки и падали рядом, не желая идти. Сморщенная от старости лет старуха, лишившаяся разом дочери и внучки, сошла с ума и ела пригоршнями грязный снег, которым обтирала лица мертвецов.
— Боровы! Боровы! — вырвавшись из толпы, закричал серый от злобы старик.
— Когда еще посылать трактора надо было! Все думали! — Он сорвал с головы шапку, захлебнулся невысказанной болью и, опустившись на колени, молча заплакал.
Толпа зарокотала и смолкла. К автобусу подошли представительные люди.
— Пострадавшим семьям — безвозмездная помощь,— сказал один. И, сделав лицо скорбным, добавил. — Похороны — на народные деньги.
Представительные люди потоптались немного у автобуса, заглянули в салон, словно надеясь найти там оставшихся в живых, и ушли, нахлобучивая на ходу шапки и поднимая воротники.
— Родственникам забрать трупы,— делово распорядился оставшийся после них человек. — Невостребованные трупы грузите назад, везите на автобазу. — И, перекрывая хор недовольных голосов, крикнул. — Здесь площадь! Негоже тут мертвецов класть!
К вечеру площадь опустела. Только безумная старуха сидела на корточках вблизи того места, где часом раньше лежали ее дочь и внучка. Ее пытались увести, но она уросила в голос, падала в снег лицом и прятала под себя руки.
— А, да хрен с тобой! — сердито сказал старухин сосед и, потоптавшись рядом, ушел домой, размышляя на ходу, что до утра старуха окочурится.
Никита, помня угрозу слесаря, не повел старика и Палю в теплотрассу. До позднего вечера они бродили вдоль двухэтажных казенных домов и торкались в двери теплых подвалов: всюду было заперто.
— Народ стал скуп до тепла,— злился Никита. — Какого черта замки навешивают, жалко, что странники заночуют?
Андрей Петрович хмурился и говорил равнодушным от усталости голосом:
— В подвалах нынче добро хранят, вот и остерегаются, что уволокут.
— Господнего добра, что дерьма — не перетаскать.
Паля засыпал на ходу. Мороз крепчал, вдобавок ко всему стал задувать ветер, и снежная пыль, заполнившая собой воздух, колко леденила лицо. Городок пустел на глазах. Городок растащил дневные горести и заботы по избам и теперь за множеством толстых стен хмурые люди в одиночку переживали житейские свои беды, выпавшие на их долю за минувший день. Странная вещь — город. Он представлял из себя нечто усредненное, от характеров населяющих его жителей и выказывал лицо по ночам. Днем он будто погружался в созерцание собственного организма. Обитатели его заполняли собой многочисленные улочки и дворы,— они жили, скорбели, радовались, создавая таким образом настроение все вбирающей в себя души города. А сумерки рассуют всех по конурам, и город вылупится в темень желтыми глазницами окон и будет долго так скорбеть, печалиться или торжествовать нутром сложно-велнкого организма, покуда не погрузится далеко за полночь в бредовую, как бытие, дремоту.