Паля бродил за старшими товарищами по скрипящим студеным улицам и едва не засыпал на ходу. Городские огни расплывались в глазах в горизонтальные голубые и желтые лаковые мазки, то вставали вертикально пучками лучей, то секлись на лучины четырьмя концами креста. Как обычно, сонливость забивала в чреве желание пищи, но когда после долгих блужданий по морозу они оказались в тепле, сквозь сразившую его полуобморочную дрему Паля почувствовал на языке ненасыщающий вкус теплого хлеба.
— Павел! — тряхнул его за плечо Никита. — Съешь булку, да потом и засыпай. А то завтра не встанешь.
Паля вяло стянул с плеч телогрейку и, отбрыкиваясь от тяжелых пимов, вытянулся на засаленном лежаке. Он так и заснул с булкой в руке. Хлебный мякиш долго размокал в полуоткрытом его рту, пока, давясь и кашляя, Паля не заглотил его весь, машинально дожевывая сытную слюну.
— Утомился, болезный,— горько сказал Андрей Петрович и накрыл Палю вытертым своим кожухом. — Куда плодят таких на вечные муки? И все по пьянке...
В подвале было тесно и душно. От множества толстых и тонких труб пыхало жаром томительного благоденствия. Круп-ный старик, дежурный по бойлерной, приволок с улицы дощатый щит.
— На нем и лягете,— сказал, пристраивая щит в углу. — Мягонько, как на перине... Мне старуха навзбивает пуху, а я на нем, как на буграх. Люблю на жестком спать. Семь лет на нарах корчился . А теперь и сны добрые, когда смерть под боками.
— Сидел что ли? — насторожился Никита.
— С сорок восьмого по пятьдесят пятый.
— Уж не по политической? — Никита с интересом оглядел ладную фигуру старика и усомнился. — Семь лет. Да ведь хреново ж вам там было. А как сберег себя! Или в хозбанде ошивался?
— Все семь — на лесозаготовках,— старик посмотрел на Никиту пристальным взглядом и сразу определил в нем бывалого. — Сохранился! Одна видимость. С тех пор нутром гнию. До сих пор сгнить не могу. — За что ж такие муки? — спросил из угла Андрей Петрович. — Или в войну согрешил?
— Про мой грех у коммунистов спросите! — обиделся на слова Андрея Петровича старик. — В войну я до командира взвода дошел! Весь фронт в полковой разведке. Полста раз за линию фронта ходил.
— А коммунисты чего ж?
— Антикоммунизм во мне усмотрели,— старик бросил чайник на плитку, опустился на корточки, прикурил от спирали. — Я на войне двенадцать наград заслужил, в тыл, как сука, от фронта не бегал, а вот права говорить, что думаю, не заработал.
Андрей Петрович мысленно посочувствовал бывшему фронтовику, и тут же в нем непроизвольно включился потайной механизм, вырабатывающий стыдливое неприятие. Он боялся злопамятных людей и всегда думал, что чем больше человек терпел мук, порожденных несправедливостью, тем добрее должна быть у него душа.
О бериевских лагерях он знал, слышал, что много хороших людей погубили ни за что, ни про что. Все списывали на Берию, которому Сталин, якобы, доверял настолько, что, не читая, подписывал все его указы. Говорили еще и о провокациях, и то, что Берия чей-то там шпион.
Старик распалился не на шутку и безоглядно ругал власть. Андрей Петрович хотел поспорить, но побоялся своего бесправного положения. Поохав в уголочке и не присоединившись к беседе, он пошел к выходу.
— Куда, Петрович? — окликнул его Никита.
— На двор. Где тут у вас?
— Уборная за сараями,— ласково сказал хозяин. — Ступай прямо по тропе.
Мороз крепчал, подзадориваемый ветром. Небо поочистилось, и до самого горизонта, во все стороны, стыло мерцали холодные звезды. При полной луне далеко просматривались крыши сбегающего в приречную низину города. Борясь со стужей, усиленно дымили трубы; редкие прохожие нарушали тишину вечера скрипом спешных шагов.