Андрей Петрович дошел до дровяных сараев, помочился на угол и долго смотрел на далекие огни, предаваясь свободному течению мыслей. Он стоял так до тех пор, пока не почувствовал, как усталое его тело, настроенное на отдых в тепле, медленно коченеет, брошенное на мороз. Старик потер руки колким снегом, сунул ладони под мышки и неспеша побрел назад.
Какие муки могут сравниться с муками, порожденными сознанием собственного молчания, когда рядом добрые люди?
Может быть, поэтому Андрей Петрович не любил обиды на стародавние времена. Все меняется, и все к лучшему. Даже если каждый новый день несет в себе дополнительные трудности. Андрей Петрович часто задумывался над этой истиной и пришел к выводу, что человечество, в конце концов, заслуживает именно то, что оно получает. И если правда, что где-то не за горами тот страшный конец света, то, видимо, это и будет приговор божий неверным: за смерти людские, за стыд стариков, за гибель детей и слезы матерей,— все, все разом — не умели жить по законам человеческой морали, получайте, собаки! И, может, прав Никита, говоря о детях, как о возможных в будущем злодеях? Ведь и Гитлер, до того, как стать палачом, был обыкновенным ребенком. Или необыкновенным? Где она, та грань, переступив которую человек теряет в себе все человеческое? Доступна ли эта грань благотворному влиянию простого смертного?
Когда Андрей Петрович работал в леспромхозе — знал двух Федоров, умерших по странной случайности в один год. Первый был совершенно забит жизнью, часто болел и умер, не дожив до пенсии, от туберкулеза. Второй имел крепкое здоровье, а погиб случайно, провалившись весною под лед. Выпив лишку, он бродил, покачиваясь, по улицам и грозился всем возвратом старых времен. В былые времена он служил в органах, и после смерти у него в квартире обнаружили полкилограмма золотых зубов.
А тот, первый, долгое время мыкался по лагерям. Больше всего на свете он боялся холода и этого, второго. Видимо, верил, что могут вернуться прежние времена и его снова упрячут за «колючку».
Андрей Петрович тогда с облегчением принял смерть обоих. Он не хотел себе признаться, и все же понимал, что боится как одного, так и другого. Это были искры двух враждебных огней, между которыми он, в свое время, долгие годы простоял на коленях. Выпрямиться в то время значило сделать выбор и — либо убивать, либо быть самому убитым. Андрей Петрович гнал от себя безрадостные мысли, успокаивал болезную душу собственным невежеством. Но чувство прежней униженности в подленьком молчании не покидало его больше ни на день. Оставалось каяться. Но и каяться он не мог. Грехи миллионов не замолить в одиночку.
Когда Андрей Петрович вернулся в бойлерную, Никита с хозяином пили чай. Они о чем-то страстно говорили, при этом Никита называл собеседника запросто — Васильевичем, и потакал всякому его слову.
— Садись, отец, с нами,— позвал он Андрея Петровича.— Ночь долгая, чай горячий.
Васнльич передал Андрею Петровичу мятую свою кружку и продолжил прерванный разговор:
— Встречает меня после на улице и говорит: ты, Николай, реабилитирован, подавай заявление на восстановление в партии. Веришь-нет, слезы брызнули. Ах ты сука,— говорю. — Всех добрых партийцев вы в лагерях сгноили и теперь вы банда пузанов. Неужто, говорю, я в банду к вам пойду? Ты, говорит, ума не набрался. Жаль, что тебя там не сгноили... Ну не сука лн?
Ночью зазвонил телефон. Непривычно было Андрею Петровичу услышать зуммер в душной бойлерной. Старик Васильич снял трубку, прогудел недовольное «нормально» и долго потом при свете тусклой лампочки шелестел газетами.
В волнении у него прихватило сердце, он растирал грудь широкой своей ладонью и, не переставая, курил.
«Как же он живет-то так?— думал маявшийся без сна Андрей Петрович.— Столь злости в нем, что и ничего доброго вспомнить не может».
Забормотал во сне счастливый своим непостижением сурового бытия Паля. Намолчавшись за день, он выговаривал теперь невнятно накопившиеся в душе слова.
Никита поднял голову и поглядел на Андрея Петровича заспанными глазами.
— Сон в руку,— хрипло сказал.— Потеплеет однако.— И, засыпая, добавил.— Спи, отец, завтра тронемся. А то тут чокнуться можно.
Андрей Петрович окончательно лишился сна. Сначала заныла раненая нога, потом нудная ломящая истома передалась в поясницу. Постанывая, он выбрался из угла и, с отвращением думая о смерти, навалился спиной на горячие трубы.
— Ломнт? — участливо спросил Ва-сильич, подняв от газеты глаза.
— Ранение.
Васильич понятливо покачал головой: