— Меня тоже иной раз корчит. Так хватит — сил нет! Ну, думаю, кончаюсь. Скипидаром не трешь?
— Где его взять-то?
— И не берн. Дерьма такого. Нас только могила и вылечит.
— Помирать что ли собрался?
— Да зажился уж. Царствие Божие обещали — так не дали. А смотреть, как Россию поганят, не могу больше. Где он, Петрович, коммуннзм-то? Неужто брехали в свое время? — Васильнч задумался над вечным своим вопросом и продолжил начатую мысль: — Я вот много тут думаю. времени хватает. Нас болванили всю жизнь, а мы молчим. Что сулили — не дали. Горбатили, горбатили, войну прошли — все даром. Детей наших дурачили, внуков теперь. Да сколько ж это продолжаться будет? Почему ж мы-то молчим?! Вот, гляди! — Ои потряс перед Андреем Петровичем ворохом газет. — Новые призывы. Как поют! А все старое. Слышал! И не такое слыхали! И молчим. Ведь брешут, не будет облегчения, пока на горбу нашем всякое сучье миллионы себе заколачивает! Не будет! Хрущев скот отымал, Брежнев деревню погробил! Чего теперь ждать?
— Может теперь полегчает? — Андрей Петрович потерся о трубы, испытывая подкожный зуд. — От правителя тоже много зависит. Вон, Сталин, как ни верти, а с головой мужнк был. И войну выиграл, и порядок был. Это потом куролесить стали. При нем-то все было.
Васнльнч, тяжело дыша, навалился грудью на стол:
— Не говори прн мне этого имени, Петрович, не говори! Я б его, суку, собственными руками удавнл! Войну он выиграл? Да он людей на пушки кидал! Не видел я его что-то на передовой. Никто не видел! Зато видел я, как по лагерям люди землю жрали! Как дети с голоду пухлн, без писка! — Старик снова положил руку на грудь и побледнел, дыша в половинулегких.
— Куда психуешь-то,— укорил его Андрей Петрович. — Сердце же плохое. Васильнч показал два пальца:
— Два инфаркта,— сказал едва слышно. — И все из-за их.
— И плюнул бы. Чего здоровье гробншь.
Андрей Петрович, боясь продолжения разговора, вернулся в угол. Прилег рядом со спящим Никитой, почувствовал жар его тела.
— Тебе и газеты не нужно читать,— сказал из угла.
— На старости лет самое время о смерти подумать. А коли о смерти думать, так и доброе вспоминать надо. Чтоб легче было. Да если всю грязь из памяти выволакивать, то и получится, что напрасно жизнь прожили. Смотри на меня, иду себе на землю дедов, а как дойду, так и помру там в радости, что дошел. А коли Бог смилостивится, то, глядишь, и поживу еще. Плохо ли, коли цель в жизни есть? А ты жжешь себя и жжешь. Сожжешь ведь.
— У меня давно вместо сердца пепел,— сказал, отдышавшись, Васнльич. — Я может одной злобой и жив еще. Все-такн хочется поглядеть, как под нож этих боровов пустят.
— Ты думаешь пустят?
— А вдруг? Иной раз думаю: заварись какая-нибудь карусель, возьму ружье, пойду всякую мразь кромсать. Чтоб потом помирать спокойно можно было. Я ведь одной этой надеждой и живу. — Васнльич задумался на мгновенье, продолжил: — Вы парня за собой слабоумного таскаете, а с вами ли ему место? Ему лн куски хлеба по помойкам выискивать? А ведь какая-то падла на миллионах спит. И нет ему дела до таких вот, притукнутых. Бросьте его сейчас, что с ним станет? Замерзнет. На одном милосердии и живет. А почему так? Да потому что терпения в нас больше, чем» уважения к себе! Ни себя, ни детей не жалеем. Вот и мыкаемся теперь, слюнтяи!..
Заполночь Андрей Петрович забылся. Сои был стремительный и тревожный. Проснувшись утром, он долго вспоминал его, не вспомнил и окончательно расстроился, досадуя на память.
Никита вышел из сна в хорошем настроении.
— Хозяин, чай пить будем? — сказал так, будто давно тут жил. — Я во сне песню придумал, пел, пел, а как проснулся, то вспомнил: эту песню до меня сочинили.
Из него перло веселье беззаботного человека. Устав быть пророком, он вдруг ощутил в себе желание побыть хоть на час свободным от придуманных им проповедей человеком.
— Так мы у тебя и нынче заночуем? — спросил, плескаясь под рукомойником.
— Вдруг не уедем.
Васильич, разливая чай, виновато засопел:
— Хохол нынче дежурит. Вредный человек. Не пустит.
— Ну, раз хохол, тогда ладно,— вздохнул Никита.
— Нет, мужики, ей богу! Я бы вас к себе позвал, да старуха еле дышит. Она толкотни не терпит. Понять можно.
— Старуха — святое дело. Ждала тебя, с лагеря-то?
— Семь годков.
— А меня вот никто не ждал. — Никита отхлебнул из кружки горячего чаю и горько усмехнулся: — Там меня не ждали, и оттуда не ждали. А где нас ждут, а, Васильич?