В заброшенном вагоне, где по углам высились наросты застывшего кала, он оставил дожидаться Палю и Андрея Петровича, а сам, движимый страстью быстрейшей дороги, стал пробираться под составами.
— Мильтоны кругом ходят,— сказал, вернувшись. — Вохровцы с наганами. Как бы на нас охоту не устроили. Ну, отец, решай окончательно. Если остаешься — смотри. Загремишь вместо Дона на Бирюсу, за бичовку. А мы, двинем. Тут рядом локомотив подогнали...
До промежуточной станции Юрта ехали почти без остановок. Вагоны лязгали и мотались на поворотах, в большую щель в двери наметало снежную пудру. От холода и неудобства не хотелось разговаривать.
Андрей Петрович, забившись в угол, напряженно думал о суровой сущности дороги и той бесконечно тяжелой миссии, которую она в себе несет. Дорога — это не сглаженная полоса земли, бегущая за горизонт. Дорога живет в каждом: зовет, манит, требует ступить на нее, и кто-то подавляет в себе зов в зачатке, а кто-то пускается в дальние странствия. И люди идут друг за другом, лицом в затылок, топчат травы, затирают растительную жнзнь в порошок и дышат этим порошком, травящим их души жаждой новых странствий. Избороздили Россию миллионы дорог, и миллионы страждущих снимаются с места — кто от нужды, кто от скуки, кто в вечно благих целях — и отправляются странствовать по свету. И каждый несет в себе свою дорогу, лелеет ее, как мечту, как надежду, как женщину, способную выносить и родить крепкое дитя.
Андрей Петрович знал: человек, лишенный всего, не перестает быть человеком, покуда в нем жива способность дороги. Дорога снимет с него душевную усталость, как пущенная лекарем кровь, она омолодит его сознание, вернет к жизни, наполнит новым содержательным смыслом.
Поезд стремительно летел вперед, пробивая упругий воздух. Грохотали на стыках рельс вагоны, за дощатыми стенами покачивалось и уплывало выбеленное снегами пространство. Колебания воздуха в вагоне усиливали стужу. Она донимала, обхватывала замеревшие в неподвижности тела. Паля дремал, навалившись на стену плечом. Во сне с него сползла шапка, побелело от сквозного ветра ухо, из приоткрытого рта на сморщенную фуфайку протянулась тягучая слюна.
—Ох-ох! — глубоко вздохнул Андрей Петрович, чувствуя, как немеют от холода ноги.
Никита выбрался из угла и забегал по вагону, грея себя гимнастическими упражнениями.
— Поднимайся, Петрович, торкай Павла, а то околеем!
Поезд мчался мимо голых равнин. Вдоль заметенных оврагов, рассекавших поля глубокими шрамами, корчились на ветру чахлые деревца. Они тоже пугались стужи и застыли, как бы в удивлении, захваченные зимой врасплох.
Казалось, зима свирепствовала здесь с особой силой, задавшись целью уничтожить все живое. И торопилась теперь, чувствуя приближение весны, и насылала на эти поля трескучие морозы и лютые ветра.
Андрей Петрович пошевелил затекшими ногами и, покряхтывая от напряжения, попробовал подняться.
— Павел! — затряс за плечо Палю, — Павел, слышь, подымайся. Гляди, побелел. Окоченеешь.
Подняв Палю, Андрей Петрович прошелся по вагону, размахивая руками и чувствуя, как тепло медленно возвращает его к жизни, засмеялся:
— Три, Павел, ухо! Гляди, отвалится!
В Юрте их ждали новые сложности. В маленьком — на одну комнату — вокзальчике, холодном и гулком, не было никаких для проживания удобств. Бродил по перрону скучный милиционер, гонял по утоптанному снегу бумажный мусор ветер.
Поселок сплошь состоял из одноэтажных домов, в одинокой котельной дежурили хмурые кочегары, а в колодце теплотрассы было до того жарко, что для проживания он не годился.
— Придется двигать дальше, без задержки,— мрачно сказал Никита. — Не околеть бы только в дороге без обогреву.
Греясь в привокзальной столовой, они попили горячего чаю. Никита купил в дорогу списанных по причине порчи пирожков и задумался: как им быть дальше.
— Погано живут,— сказал Андрей Петрович, задумчиво глядя в окно.
— Люди везде одинаково живут,— машинально ответил Никита.
Паля завозился на стуле и засмеялся. Его рассмешил сытый кот, валяющий по полу мертвую мышь.
— Что, Павел, весело? — ожил Андрей Петрович. — Вот счастливый человек. А давай, Павел, мы тебя женим. На поварихе. Останешься, будешь при кухне жить. Бабы тут гладкие.
Чувствуя ласку. Паля затомился рвущейся наружу радостью души.
— Куда ему повариху,— мрачно сказал Никита,— одна наградила уже. Тоже повариха.