— Намаялся,— сказал Андрей Петрович равнодушному Пале. — То похохатывал все, теперь вот снова молитвы писать начнет. — Старик неодобрительно покачал головой и высыпал на газету богатые в своем разнообразии продуктовые подаяния.
Ночью в гулком подъезде забубнило множество голосов. В подвал спустились сердитые люди и, включив фонарь, долго обшаривали ярким его светом дальние углы. Высветили спящего Палю, Никиту, перекошенное от страха лицо Андрея Петровича.
— Вот они,— пророкотал в темноте недобрый голос. — А ну, подъем! Выходи по одному!
Паля со сна долго не мог сообразить: что надо делать. На него как попало нахлобучили расползающуюся по швам фуфайку: суиули в руки шапку и, обшаря карманы, толкнули к выходу.
— Старик, тебе особое приглашение?! — закричали на Андрея Петровича. — Обоссалея что ли, от страха?
Из-под Андрея Петровича по доскам текли струйки старческой немощи.
На улице их затолкали в автобус. Рассадили по разным углам и, велев шоферу ехать, погасили в салоне свет.
— Товарищ старший лейтенант, рапортую,— смеясь сказал мужчина с красной повязкой на рукаве,— банда Доминаса арестована. В перестрелке погиб Лёша Инженчик.
Другие мужчины, тоже с красными повязками на рукавах, лениво посмеялись.
— Тогда в Бутырку,— сказал, блеснув в темноте кокардой, лейтенант. — Допрос по всей форме искусства сплющивания почек.
Больше всего Никита боялся, что их отправят в распределитель. За окнами автобуса мелькали огни не защищенного от стихийного зла города. Люди, улыбающиеся днем, попрятались теперь в затхлых своих мирках. С наступлением сумерек не видна глубина направленных на тебя глаз, и зло, ободренное собственной безнаказанностью, обретает в это время особенную стать. Скоро успокоился и задремал в теплом своем углу Паля. Состояние его души зависело от состояния тела. Он чувствовал себя почти счастливым, и теплая дорога навевала теплые сны
— Ух! — полуобернувшись к Никите, сказал милиционер сквозь стиснутые зубы. — У меня труба там есть, шлангом обтянута. Месиво из вас сделаю. Брошу в Баландинку и скажу: так было Говну место в проруби.
После таких слов Никита сильно затосковал.
Андрей Петрович вспомнил правильную свою жизнь, фронт и то, что он сроду не делал никому злого. Решив, что вины на нем нет, он захотел рассказать о своей жизни сердитому милиционеру. Но тот отмахнулся.
— Погоди, дедок, приедем в отделение, там чистосердечно и раскаешься. Я так думаю: больше трех ударов ты не вы держишь, помрешь. Так что гуманнее признаться.
Андрей Петрович ничего не понял и растерялся.
— Я человек старый, воевал,— сказал он тихо и заплакал от бессилия доказать свою правоту.
В отделении их загнали в одну камеру.
— Давай молодого! — приказал лейтенант, снимая в дежурке полушубок. Двое сержантов увели Палю в отдельный кабинет.
— Доскакались,— упавшим голосом сказал Андрей Петрович. — Говорил, сразу уезжать надо было. А теперь что, тюрьма?
Никита стянул с головы шапку и, понурясь, опустился на скамейку.
— Тебе, Петрович, бояться нечего,— сказал грустно. — Ты свое отработал. А вот нам, если в распределитель спихнут,— тоска. Это похужейше зоны. Беспредел страшный. Жизнь не в радость.
Андрей Петрович приблизил глаза к стене и прочел едва слышно:
— СЛОН... Ишь ты,— сказал удивленно,— слон, пишут. Сидел кто-то.
— Смерть лягавым от ножа,— расшифровал Никита. — Сумей любить одну навеки.. Мне эта грамматика вот где! — Он провел ребром ладони по кадыку. — Неужто опять сидеть?
Из коридора донесся визгливый плач Пали.
— Бьют! — привстав со скамьи, испуганно сказал Никита. — Петрович, Павла бьют. Ты смотри, что суки делают! Он кого соображает-то!
— Добегался со своей Азией,— уныло сказал старик. — Будет теперь Азия.
Палю били минут десять, и все это время он визжал во всю силу обиженного человека. Потом визг перешел в долгие всхлипывания. По коридору забегали сержанты.
Старший лейтенант, взлохмаченный и потный, заглянул в камеру.
— Он что у вас, полудурок? — спросил со злой растерянностью. — Что ж вы, суки, сразу не сказали!
— Ты! — лейтенант ткнул пальцем в Никиту. — Пошел за мной, быстро!
— Товарищ милиционер,— потянулся к лейтенанту старик.
— Не товарищ, а ваше благородие!
Старик осекся и отступил вглубь камеры.
Никиту тоже били; Андрей Петрович слышал приглушенные его стоны. Продержали Никиту в кабинете больше часа, и все это время старик маялся постылой неопределенностью и одиночеством. За перегородкой, рядом, пошмыгивал успокоившийся Паля. Андрей Петрович приникал к прутьям решетки лицом, скашивая до боли глаза и звал перехваченным от испуга голосом: