-- Решай. Тебе решать.
Месяц спустя он принес первую заводскую зарплату. Стараясь не показать, что доволен собой, молча положил деньги на стол: считай, мол, сама. Она пересчитала, сумма была приличная, Светлана откровенно радовалась, поцеловала Анатолия в щеку, сказала:
-- Так мы и машину купим.
-- А что? Купим. Запросто.
До машины дело не дошло. А дорогой холодильник у них есть. И новые сапоги у Светланы появились, заплачены за них на толкучем рынке бешеные деньги.
Но жизнь их изменилась. Не тотчас, не вдруг, Светлана и не заметила этого сразу, казалось, она катит по той же колее. А колею уже размывало.
Как было? Она писала свои программы, он рисовал электронные схемы. Делали машины, запускали машины, посмеивались, ругались, спорили, обвиняли друг друга, но творили одно. Вместе.
Чушь, какая чушь! Миллионы мужей и жен работают порознь, и что же, распадаются от этого семьи? Ей повезло. Им повезло. Они ждали друг друга у проходной после работы, чтобы идти за Светкой в детский сад, чтобы просто прогуляться. А теперь она возвращалась домой одна, и в садик шла одна.
Но разве только ее не ждали у проходной? Женщины после звонка выбегали из института, торопились в садики, в школы, магазины, готовили ужины, стирали белье. Мужья возвращались позже -- с завода, со стройки, мало ли откуда, кушали, смотрели телевизор, молчали. И что же -- у всех рушились стены дома?
Почему у нее -- рушились?
Раньше... Раньше тоже бывало, что домой она шла без Домского, одна. Он звонил:
-- Я задержусь.
Уходя, она пробегала мимо его лаборатории, заскакивала на минутку, ей надо было его увидеть. Он или сидел, согнувшись, за макетом, монтажные столы были ему низки, не по росту, смотрел на макет, старался, казалось, что-то в нем разглядеть. Или с кем-то из своих стоял у стола, что-то решал. Ей нравилось смотреть, как он думает. Лицо было напряженно-спокойным, глаза чуть прищуренными и невидящими. И вдруг -- приходило решение, как вспышка, но на лице появлялось не вдохновение, а озорство, как у мальчишки: а ну-ка, давайте под эту штуку подложим бомбочку. Взорвется?
Обычно он замечал Светлану, кивал: подожди; если мог отлучиться, выходил с ней в коридор, немного провожал, клал руку на плечо:
-- Ну, давай. Я думаю, скоро явлюсь.
Иногда извинительно, чуть насмешливо говорил об устройстве, которое делал:
-- Бастует, тунеядец, не хочет работать. Главный уже топал ногами.
Светлана пыталась ободрить:
-- Ничего, будет работать.
-- Конечно, -- соглашался Анатолий, -- никуда не денется.
А на следующий день опять задерживался и, если она приходила, радовался, подзывал ее, показывал на экран осциллографа:
-- Смотри, что делает. Зверь.
Она видела -- он доволен.
Светлана тоже, бывало, задерживалась. Часто выходила на работу во вторую смену, когда были свободны машины, чтобы отладить свою программу. Тогда Анатолий забирал из садика Светку, сам укладывал ее спать.
Но все равно они были вместе.
Когда Анатолий перешел работать на завод, он вроде бы покинул их микромир и возвращался туда только чтобы положить на стол пачку денег. Домой он приходил усталый, какой-то чужой, разговаривать стали меньше.
Раньше стоило ей только произнести: "Ну -- как?", -- и он долго рассказывал о своем блочке. А тут стал немногословен.
Как-то Светлана спросила:
-- Не жалеешь?
Он пожал плечами: мол, о чем говорить?
-- Работа есть работа. А доводить ваши машины -- с ума сойдешь.
-- Но ты же их и делал. Еще не так давно.
-- Стоит повкалывать на наладке, чтобы кое-что понять.
-- Критиковать легче, чем делать, -- кроме этой затасканной фразы, ничего не пришло ей в голову.
Господи, ну какое это все имело отношение к их жизни? Любви? К их дому?
Давно как-то он забежал к ней в лабораторию. Как всегда, когда он появлялся здесь, не обошлось без трепа. Светлана была занята, головы не подняла, и кто-то из ее коллег сказал с нарочитой серьезностью:
-- Человек работу делает, -- мол, тихо, не мешай.
На что Домский еще с более серьезным видом заметил:
-- Чепуха. Заблуждение. Работа делает человека.
Чушь какая-то... Ну при чем здесь работа?
У нее не получалось теперь быть с ним открытой и естественной. Раньше, когда они были только вдвоем, она никогда не думала, что сказать и куда шагнуть. Было весело, она смеялась, грустно -- бывало, плакала. При нем она снимала свое элегантное платье, влезала в удобную домашнюю одежду, была ли она в таком виде более эффектной или менее, значения не имело. Это была она, Светлана, жена.
По воскресеньям Светлана пекла торты, они втроем усаживались за кухонный стол и уминали эту бело-розовую или шоколадную красоту, радовались, смеялись. Правда, потом приходилось лишних полчаса делать зарядку.
-- У-у, это же надо, какой кошмар! -- говорила Светлана, с трудом застегивая молнию на юбке.
Анатолий похлопывал ее:
-- Нет, ничего. Вполне...
Бывало, она примеряла у зеркала новую юбку, и не зная, что с ней делать -подкоротить или оставить, как есть, по многу раз спрашивала Толю:
-- Так? Или так?
Ему надоедало, он хватал ее в объятия, стаскивал юбку.
-- Вот так лучше всего.
Она затихала в его объятиях.
Была ли это любовь? Или что -- было? И что -- есть?
Вспомнился Светлане один разговор. Как всегда, Анатолий говорил чуть с насмешкой. Чего вдруг зашла об этом речь? Восстановить в памяти невозможно. Да и нужно ли? Был разговор.
-- Я бы не женился на русской. Зачем? Чтобы она через плюс-минус единица лет сказала: "Какой у меня хороший муж, жаль только, что еврей".
-- Это при условии, что ты был бы хорошим мужем.
-- А что -- разве я плохой муж?
-- Значит, ты таким же был бы и с другой?
-- То есть ты признаешь, что я -- хороший. Это уже что-то.
Оба рассмеялись. Однако Светлана не унималась.
-- Но ведь я русская. И в паспорте, и фамилия.
-- Это может обмануть их, но не меня. Любой еврей без труда вычислит в тебе соплеменницу. А вообще, ты превосходный вариант для советского еврея: с антисемитизмом все в порядке, а дети русские.
-- Но у детей папина фамилия.
-- "Домский" звучит вполне интернационально.
Она согласилась: интернационально.
-- А вот если поедем в Израиль, -- продолжал Анатолий, -- там тоже будет все в порядке. Там главное -- бабушка.
-- А мы поедем в Израиль?
Это было так невероятно и нелепо, что оба рассмеялись.
Но вдруг непонятно отчего Светлане стало грустно, и она сказала с усмешкой:
-- О Господи, и чего я пошла за него замуж? Он женился на мне по расчету. Ведь правда -- по расчету?
-- Конечно, -- Анатолий уже обнимал ее. -- Я рассчитал, что нам будет хорошо вместе. Тебе хорошо со мной? -- последние слова он произнес шепотом.
Было ли ей хорошо? Смешно спрашивать. Да, да, да. Было.
Светлана стояла под душем. Упругие струи били по плечам, стекали по телу вниз. Было приятно и хотелось плакать. Можно и плакать -- вода смоет слезы. Но слез не было, в горле стоял ком.
А стало -- плохо.
Он много работал, особенно в конце месяца, когда штурмовали план. Возвращался домой поздно, иногда среди ночи, утром, бывало, сутки не выходил из цеха. Даже есть не хотел, падал замертво. В доме поселилась скованность, душный тяжелый воздух.
Нет, не так. Не сразу стало плохо. Вначале он радовался, приходил возбужденный, довольный. Все такой же ироничный. Он знал машины, у него все ладилось, начальство воспылало к нему любовью. А ведь раньше к ним, институтским, относились, как к контре: чего они все мудрят, меняют, мешают работать?
-- Представь, -- говорил Анатолий, усаживаясь рядом со Светланой на кровать, она не спала, ждала его, -- как теперь этот Ващенко танцует вокруг меня: "Толя, давай, Толя, надо". В глаза заглядывает, вот-вот руку лизнет. Кошмар. Иногда кажется, сейчас обнимет, лобызать начнет. Только живот мешает -- брюхо у него в три обхвата.