Лысенков оказался прав. Немцы боя не приняли. Оставили в хуторе подбитый «тигр», «пантеру» и отошли.
— Теперь не скоро остановятся.
— До чего ж резвые, сукины дети, стали.
— Нехай разомнутся.
Опасность миновала. Танкисты и автоматчики громким говором гасили нервное напряжение.
После короткого завтрака Лысенков связался по рации с бригадой и подал команду к движению. Два солдата пропали. Нашли в саду: помогали теткам собирать в ведра яблоки-падалицу.
В самом деле, обидно: сколько в садах и полях пропадает добра всякого — круговинами белеют и буреют обитые выстрелами яблоки, в бурьянах гниет ароматная слива, — а солдаты идут и идут мимо. Торопятся к Днепру.
У дороги, в сожженном кукурузище, завтракает семья. Худая, смуглая, с крепко поджатыми губами молодайка в рваной и грязной одежде кормит девочку. Давит пальцами печеную, в прикипевших угольках картошку, передает девочке. Та, как галчонок, ловит руку матери, тут же отправляет в рот картошку, давится от сухости, дергает шейкой, как это делают птенцы, захватившие по жадности очень большой кусок. Рыжебородый одноногий мужчина, у которого она сидит на руках, аккуратно подбирает крошки с колен, кидает себе в рот.
В голове колонны образовался затор. Танкисты, разминаясь, подошли к беженцам.
— Да и что делать-то, миленькие, — горячо заговорила женщина, обнаруживая красивый набор жемчужно-белых молодых зубов. — Страсти, и сказать нельзя. Были дома — и нет домов, была семья — и нет семьи. Сыночка закопала, мужик, как и вы, воюе где-то…
Безногий беспокойно заворочался, в сваляной медвежьей полсти бороды часто заморгали круглые глазки в редких белесых ресницах. Отодрал косушку от немецкой газеты, прокашлялся, запустил щепоть в солдатский кисет.
— Общая наша. — Девчушка свернулась у него на коленях, поджала ножонки, синеватое веко несколько раз капризно моргнуло на отца, и он прикутал ее полой рваного пиджака. — Есть и своя семья на Урале. Детишки тоже… Все перемешалось.
В голове колонны реванули моторы, над дорогой снова вздыбилась стена пыли.
Глава 6
Ночью солдаты слышали, как в степи сам собою потрескивает истлевший прошлогодний бурьян. Днем в золотистой сини воздуха растворялись далекие хутора, лога, балки. На кустах вдоль дороги, как купцы на продажу, пауки поразвесили серебряную пряжу паутины. Ветерком ее обрывало, кидало в лицо солдатам, в морды лошадям. Солдаты сдирали липучую ткань, глядели на нее затуманенными глазами… В украинских садах и степях дотлевало короткое бабье лето.
Над дорогой и степью рыже-жгучая холстина неоседающей пыли. Пехоте места на дороге не остается, и она бредет горелым кукурузищем. Неудобно. Бодылья трещат, хватают за одежду, обсыпают золой. Но другого выхода нет. Солдаты тешат себя тем, что в кукурузище укроются от самолетов, хотя сверху они видны, как кролики на морковной грядке. Да и какая защита — горелая кукуруза! Но самообман — великая сила. И как ни смешно — много раз выручал.
Прошла девятка «Илюшиных». За ними еще. Оттуда, куда они прошли, докатились глухие подземные толчки.
— Ты, чертова ляда, куда смотришь!
У поломанной телеги лейтенант отчитывает солдата. Солдат присадистый, широкоскулый, ботинки связаны шнурками, висят через плечо, винтовка душлом вниз. Пожилой, из недавнего пополнения, видать. Глаза рябит смешок, на лейтенанта смотрит снисходительно, прощающе. У него, наверное, сыновья, а то и внуки такого возраста. Рука дергается — взять да и погладить Ванюшку-лейтенанта по вихрастой голове, чтоб не кричал.
— На кого ты похож?! Где твой противогаз?! Где лопатка?! Что молчишь, ляда чертова?! — петушится и пучит глаза лейтенант.
Подъехал «батя» верхом на маштачке. Попридержал маштачка, послушал. Наругавшись досыта, лейтенант вышел на межу, стал закуривать. Подполковник Казанцев передал коня Плотникову, присоединился к лейтенанту, стараясь припомнить, где он уже встречал эту пару. Наконец вспомнил: 5 июля, высоту оставили и тоже ругались.
— Тряхни. — Казанцев подставил бумажку, принял от лейтенанта щепоть махорки. — Что кричишь так?
— Да он меня в могилу вгонит, этот Степан Селезнев!
— Не кричи, говорю. Думаешь, без крику он не поймет. В бою можешь. Там шума хватает. Зараз нельзя. Понял?.. Комбата ко мне.
Появился Карпенко.
— Откуда у тебя крикуны завелись? Сам вроде не из таких, — начал корить его Казанцев. — Солдата слушать надо. Да, да, слушать. На солдате, вся война. Ты можешь зло сорвать на ком угодно. Начнешь приказывать, и люди будут исполнять. А солдату приказывать некому. Никто ему не подчиняется, он всем подчиняется. Вот он все знает. И ты будешь знать все про войну, если будешь солдата слушать. Только нужно дать ему высказаться.