Мазуренко сконфуженно отвернулся. Капитан заметил это, примирительно похлопал его по плечу:
— Ничего, я так, к слову… Мы с ним, землячок, семь раз горели только, а уж водичку хлебали по самые ноздри. Да только, как видишь, не сгорели и не захлебнулись. Шлепаем по Волге-матушке, шлепаем! Однако займу пост. Не уходит, подлец. Видать, маневрировать все-таки придется.
Но «рама» улетела. Мало-помалу страсти улеглись. Любители поспать опять растянулись на палубе, благо солнце уже повернуло к закату, становилось прохладней. По серебряной воде кое-где уже плясали розовые блики, а тени от деревьев все дальше зеленили воду; у берегов вода становилась омутово-черной, как деготь.
Плыл пароход навстречу неброским волнам, медленно уходили вдаль берега. Из кубрика протяжно текла, разливалась по водной шири песня.
старался еще не окрепший басок Лешки-грека. Вплетаясь в тихие всплески волн, песня лилась далеко-далеко, до самой сиреневой дымки…
Сергею вспомнилась мать, какою видел ее в последний раз. Все суетилась у брички, хватала его за рукав, с испугом замечая, что дядька Степан Перегудов уже подбирает вожжи.
— Господи, я что-то забыла, сыночек… Что же это такое? Никак не вспомню… — Просияла вдруг, бросилась в хату, вынесла стеклянную фляжку в засаленном чехле, — Возьми. Молочко. Как раз пообедаешь…
— Трогай, дядька Степан! К восьми надо, опоздаем…
Дядька Степан взмахнул кнутом, лошади рванули, фляжка ударилась о колесо, хрустнула, смялась в чехле, и мать, охнув, сразу же забыла о ней: свершилось самое главное и страшное — бричка тронулась…
Она догнала бричку, снова вцепилась в его рукав.
Давно хутор скрылся за бугром, а она все шла и все говорила, говорила что-то. Ничего не воспринимая разумом, Сергей только кивал и растерянно улыбался, неотрывно глядя на исстрадавшееся за сутки лицо матери, на ее большие, ко всякой работе привычные руки крестьянки, судорожно прижимавшие к груди замусоленный чехольчик с осколками стекла. Молоко сочилось сквозь ветхую ткань. Каплями, оставлявшими росистый след на платье, падало на босые запыленные ноги.
Сергею хотелось сказать матери что-либо ободряющее, хорошее, как-то приласкать ее, и — не мог.
— Мам, или сядь, или вертайся. Не до самой же станицы…
Она услышала его. Стиснув фляжку, охнула, остолбенела. Может, подумалось, что неспроста разбилась фляжка в последнюю, прощальную минуту. Жутко крикнула что-то несвязное и, как слепая, сбиваясь с дороги, вновь рванулась к нему.
— Дядька Степан, казак ты или ошметок овечий? Гони-и!..
Выбили дробь копыта на безлюдной степной дороге, затарахтели колеса, а мать еще долго шла следом — наискось по бугру, потом как-то сразу сникла, осела в дорожную пыль, и, пока не скрылся с глаз тот бугор, видел Сергей на нем серую неподвижную точку…
Солнце входило в зенит. Орудия почти не давали тени. От их раскаленных платформ, от чехлов терпко и душно тянуло керосином и пушечным салом.
Бондаревич выбрался из капонира на самый гребень бруствера, раскрыл учебник. Все, что он читал сейчас, было изучено основательно, и все-таки… Все-таки перед глазами стоял капитан Жбанчик, начальник школы младших командиров, дергал плечом с перебитой ключицей и, заикаясь, кричал: «Еще один патриот, в косточки и в душеньку!.. А я — не патриот? Меня тоже на фронт не пускают, заставили командиров из вас, дураков, делать. И если не сделаю, меня можно к стенке. Понятно, Бондаревич? А тебя, если ты кончишь школу и станешь липовым командиром, тебя тоже надо расстрелять, будь у тебя даже вся грудь в орденах. Двое суток ему ареста, старшина, чтоб больше не отлынивал и не занимался демагогией. Двое строгого, в косточки и в душеньку! Немедленно! Шагом марш!» Где сейчас капитан Жбанчик — суровый и справедливый человек? Удалось ли ему попасть на фронт? Если нет — ладно, пусть готовит командиров, лучше его делать это мало кто сумеет.
Над головой Бондаревича один на все небо парил орел. Вот кому далеко видно! Да только что там смотреть? От Волги до Уральских гор выжженная степь без конца без края… Бродят по ней сонные отары овец, изредка проносятся, клубясь, мутные столбы смерчей. И на все четыре стороны по горизонту — волнистое слепящее марево. Кажется, все, что ограничено горизонтом, — островок в безбрежном океане. Бушует океан, со всех сторон подкатывая к островку ни на миг не утихающие волны; они постоянно долбят его закраины, но какая-то сила не дает им захлестнуть его, хоть раз напоить вдоволь.