Поход был назначен на 15 июня, а 14-го из Ленинграда прислали новичка. Он стоял передо мной - приземистый, нескладный, с непропорционально маленькой и какой-то угловатой головой; затылок словно стесан, лоб низкий, покатый, глаза глубоко запрятаны под выступающими надбровными дугами. Лицо у него было серое, без красок: губы, щеки, лоб - все одинаково серое, тусклое. Я смотрел на странного серолицего парня и с досадой спрашивал себя: почему, когда здесь находился дом для трудных детей, педологи направляли сюда самых обыкновенных, нормальных ребят, таких, как Жуков, Стекловы, Король, Разумов... А теперь, когда уж ни у кого язык не повернется назвать моих ребят трудными, педологи присылают мне новичка, о котором я сразу могу сказать: он и в самом деле ненормален, болен, на его лице - печать душевной болезни, печать идиотизма. Что он будет делать у нас, среди здоровых детей?
Я даже не знал, слышит ли он мои вопросы, понимает ли, что ему говорят. Он почти не отвечал, а если и начинал бормотать что-то, я едва мог разобрать половину слов.
- У тебя болит что-нибудь?
Молчит, глядит в сторону. Что с ним делать?
Я велел Жукову отрядить кого-нибудь из ребят, чтоб помогли новенькому вымыться в бане.
- До чего парень странный, - сказал после Володин, которому это было поручено. - Сидит, как неживой, не растормошишь никак. И ест хуже маленького, все у него валится.
О том, чтобы он пошел с нами в поход, и речи быть не могло. Болен ли он был, устал ли, но двигался он по-стариковски медленно, едва переставлял ноги.
- Ты не горюй, - сказал я. - Это не последний поход. В следующий раз пойдешь со всеми.
Он будто и не слышал - не поднял глаз, не повернул головы. "Эх! - еще раз с тревогой подумал я. - Времени уже нет. Как только вернемся из похода, буду требовать, чтоб его забрали от нас".
Отправлялись в поход все. Кроме новенького, на нашей Березовой поляне оставались только Софья Михайловна, Галя с малышами и Антонина Григорьевна. В последнюю минуту случилась беда с Коробочкиным: а горячке сборов, сбегая с лестницы, он подвернул ногу. Он все-таки попытался стать а строй, заклинал взять его, но я был неумолим - пришлось ему остаться. Алексей Саввич, я и даже Николай Иванович, несмотря на больную ногу, шли с ребятами. Екатерина Ивановна хотела съездить дня на два в Тихвин навестить отца. Наш дом должен был иа три дня опустеть.
Рано утром 15-го, перед тем как мы выступили, я подошел к Костику с Леночкой. Они еще спали: Леночка - свернувшись клубком и подложив ладонь под щеку, Костик - уткнувшись лицом в подушку и раскинув руки. Он и во сне бежал куда-то. Весь день он был в движении и засыпал на лету: только что еще смеялся, прыгал в кровати - и вот, словно сраженный, падает в подушки, разметав руки, и мгновенно засыпает. Я тихонько повернул его на бок, поцеловал в теплую, румяную щеку и подумал: скоро они оба встанут и будут с недоумением бродить по обезлюдевшей поляне и допрашивать Галю: "А где все мальчики? А зачем они ушли? А когда они придут? А папа когда придет?" Я еще раз поцеловал обоих. Они не открыли глаз, только заворочались во сне.
Мы выступили в поход. В воздухе крупными нетающими хлопьями кружился тополиный снег. Солнце спозаранку уже пригревало. Было нам весело - от глубокого чистого неба, от солнца, от яркой зелени вокруг, от того, что в Сиверской мы должны были встретиться с ленинградцами.
На другой день мы подходили к Сиверской. Я шел позади, замыкая колонну, и вдруг услышал чей-то задыхающийся голос:
- Семен Афанасьевич! Семен Афанасьевич!
Я обернулся - передо мной стоял Коробочкин. Колонна ребят ушла вперед, а я словно прирос к земле. Откуда здесь взялся Коробочкин? Что его привело? Что случилось?
- Семен Афанасьевич... Костик пропал!
Дыхание у меня пресеклось. Хотел заговорить, спросить - голоса не было. Схватил Коробочкина за плечо. Он понял и заторопился:
- Ищем его с утра. Всё обыскали. Вышел из дому, потом Галина Константиновна позвала его чай пить - нету. Кричали, всё обшарили, часа два искали - нету!
Я нагнал колонну, остановил Алексея Саввича и сказал коротко, что возвращаюсь в Березовую:
- Костик пропал.
Он изменился в лице, молча кивнул. Я зашагал к станции. Слегка прихрамывая, но не отставая, рядом шел Коробочкин. Почти у самой станции нас догнал Король. Что он узнал, о чем догадался, я спрашивать не стал, спросил только:
- Алексей Саввич знает?
- Отпустил, - ответил Король.
Поезд на Ленинград должен был прийти только через час. Я готов был отправиться до Березовой пешком, хотя бессмысленней ничего и придумать было нельзя. Король исчез куда-то и через пять минут прибежал за нами: со станции уходит попутная грузовая машина, нас подкинут до Ленинграда. И мы поехали. Впереди всю дорогу трясся другой грузовик, наполненный металлической стружкой - фиолетовой, красной, рыжей. Мне казалось, что это от нее у меня рябит в глазах и разбегаются мысли. И почему я помню это?
Около пяти часов мы были в Березовой. Едва взглянув на Галю, я понял: не нашли. Леночка повторила и мне свой рассказ: они с Костиком сидели на крыльце. Подошел новый мальчик и сказал Костику: "Пойдем гулять". Костик встал и пошел с ним. И больше не пришел.
Я кинулся к новичку с вопросами. Он молча, тупо смотрел в землю. Я понял, что ничего не добьюсь от него.
Я обегал парк, рощу. Мы с Королем и Коробочкиным обшарили пруд, колодец, в который когда-то упал Лира. Король бегал как одержимый. Я боялся смотреть на иего, боялся узнавать в его взгляде отражение своего ужаса. Мальчика нигде не было.
Я возвращался домой около семи. Тупая боль в затылке мешала думать. Я не знал, что делать, что сказать Гале, я знал только одно: Костика нет.