И вот в конце октября пришла телеграмма:
"Жду тебя Киеве. Сдавай дела, есть большая работа Украине.
Макаренко".
Несколько дней я никому не говорил о телеграмме. Потом дал ее Алексею Саввичу. Он прочел и, отвернувшись, положил было на край стола. Потом показал Владимиру Михайловичу. Тот, в свою очередь, прочел, помолчал, наконец сказал негромко:
- Так... Ну что ж, это правильно... правильно, что поделаешь...
Ночью я написал Антону Семеновичу письмо - всего несколько строк:
"Я не вправе уезжать сейчас. Вы должны понять это, Антон Семенович".
Ответ был краток, и я тоже помню его слово в слово:
"Ты - мой ученик, и мы столько лет жили и работали рука об руку. И ты считаешь, что я могу предложить тебе дезертировать? Я думал, ты лучше знаешь меня. Здесь есть работа, которую я могу и хочу поручить именно тебе. Я знал о ней давно, вот почему и писал уже, чтоб ты подумал о том, кто тебя заменит. Приезжай. Ты нужен здесь. Пробудь в Березовой столько, сколько тебе понадобится, чтоб быть уверенным: оставляешь дело в надежных руках".
Я читал и перечитывал это письмо. Смотрел на спящую Галю и думал: забыть - она никогда не забудет. Но пусть каждая дорожка, каждый угол, каждое лицо не напоминают ей. Пускай вокруг будут новые люди, новые заботы. А главное - работать, ей непременно надо работать.
67. НА КРУТОМ ПОВОРОТЕ
На другой день я поехал в гороно. Увидев меня, Зимин поднялся и, прежде чем я успел вымолвить слово, сказал:
- Товарищ Макаренко написал и нам. Мы согласны с ним. Мы вас, конечно, отпустим.
Помолчали.
- Тяжко вам, я понимаю... - начал Зимин.
- Не понимаю, как я уеду отсюда, - сказал я сквозь зубы. - Как ребят оставлю...
- Вы их в хороших руках оставляете, - сказал Алексей Александрович.
Вернувшись домой, я показал письмо Антона Семеновича своим товарищам: гороно будет думать своим чередом, давайте и мы подумаем, кому лучше руководить нашим домом.
Я смотрел на этих людей - они стали мне дороги и близки, как бывают дороги и близки только те, с кем делил мысли и труд, кому доверяешь до конца, без оглядки. Что-то они скажут?
- Я думаю, лучше всего было бы поручить это Николаю Ивановичу. Он молод, энергичен, хорошо знает ребят, любит нашу, работу.
Это сказал Алексей Саввич -сказал медленно, взвешивая каждое слово и глядя на всех по очереди, будто спрашивая: Так? Верно?
- Совершенно согласен, - сказал Владимир Михайлович, наклоняя седую голову.
- Я тоже думала об этом, -сказала Екатерина Ивановна.
- Но мы вовсе не собираемся здесь долго оставаться! - резко прозвучал голос Елены Григорьевны.
- Я никуда отсюда не уеду, - не взглянув на жену, твердо сказал Николай Иванович. - Спасибо, что верите мне. Но я ведь здесь недавно, меньше всех вас. Справлюсь ли?
- Вы можете положиться на нас, - спокойно сказала Софья Михайловна.
Будь я на месте Николая Ивановича, эти краткие слова придали бы мне больше бодрости, чем любые длинные дружеские заверения.
- Будем работать все вместе, как и прежде, - промолвила Екатерина Ивановна.
Елена Григорьевна сидела, закусив губу и не поднимая глаз.
- Большое спасибо! - взволнованно повторил Николай Иванович и повернулся ко мне: - А вы-то как думаете, Семен Афанасьевич?
- Я согласен с товарищами и доложу о нашем решении в гороно, - сказал я.
Да, я был полностью согласен с товарищами и знал: все они помогут Николаю Ивановичу и каждый будет работать так, словно вся ответственность за дом и детей лежит на нем самом.
Ребятам я не говорил ничего. Решил, что не скажу до последней минуты.
Дел у меня стало еще больше. Постоянно приходилось бывать в Ленинграде, и жалко было отрывать время на эти поездки, хотелось как можно больше быть среди ребят. До последнего дня я старался не думать о разлуке. Я был занят по горло и думать действительно не успевал. Но вот настал канун отъезда.
Я сидел за своим столом в кабинете, положив голову на руки, и думал. Как я их оставлю? Как буду без них? Как они - без меня? Так много не завершено, так много впереди. Нам разрешили организовать пионерский отряд. Красный галстук - наша новая завтрашняя радость. Но меня уже здесь не будет. Шестой класс, а там и седьмой - почти среднее образование! Но меня уже здесь не будет...
Закрыв глаза, я видел Короля... Жукова... Панина... Панин - он в самом начале пути, тут я еще почти ничего не добился... А Нарышкин? Разве он вышел на дорогу?.. Я видел Петьку... Репина... За Репина я уже почти спокоен. Он теперь человек. Скоро сюда приедет его отец. Как-то они встретятся, как решат? Я видел всех. Маленьких и больших. Шумных и тихих. Мне всегда казалось, что только у меня есть ключ от этих жизней, что без меня они завянут. Мне было необходимо так думать. Но теперь я знал, что это не так. И это было хорошо. Как бы я посмотрел в глаза Антону Семеновичу, если бы после меня здесь все рассыпалось и развалилось? Он сказал бы мне: "Не по тебе тебя судят, а по твоим делам, по твоим людям".
Когда после Галиной болезни я вернулся к ребятам, я понял: дом в Березовой может жить без меня. Здесь есть учительский коллектив и коллектив детей, и этот двойной коллектив живет. Все они старались, чтоб я чувствовал: без меня нельзя. Но я видел: можно.
Я взглянул на часы - было уже двенадцать.
Вот сейчас пойду по спальням и посмотрю на них, на спящих. А завтра утром прощусь и уеду. Утром, на пороге трезвого дня, полного дел и забот, прощаться легче и проще - утро вечера мудренее.
Я вышел на крыльцо. По земле вдоль дома лежали светлые квадраты. Поднял глаза - все окна освещены. Почему? Ребята давно уже спят, откуда же свет? Одним духом я взбежал по лестнице и открыл дверь первой спальни.
Все кровати были застланы, как днем, и возле них, точно на утренней поверке, стояли ребята. Что-то сжало мне горло. Я остановился, оглядел их и медленно пошел дальше. В других спальнях было то же - нераскрытые постели, безупречный порядок и ребята, стоящие навытяжку, молча, обращенные ко мне серьезные лица, глубокие, внимательные глаза. Они знали, они были убеждены, что я не уеду, не поглядев на них напоследок. Они знали, что я захочу увидеть каждого, и никто не лег.
Потом я сел на чью-то кровать, и все сгрудились вокруг, как в тот далекий день, когда Тимофей чуть было не поддел меня на рога.