Сергий ударил ногой, перешибая батаву левую руку в запястье. Та изогнулась не поздорову, а нож отлетел к стене. До Роксолана донеслись громкие причитания хозяина таверны, с ужасом наблюдающего за тем, как приходит в негодность его собственность.
– Может, хватит? – спросил Сергий батава.
Тот набычился только – и попер в атаку. Теперь германец стал осторожнее, не делал широких замахов, брал не силой, а умением. Нападал и тут же отскакивал.
Лобанов отступил к накрытому столу и спросил:
– Выпьешь?
Голубые северные глаза выразили озадаченность, но руки продолжали орудовать мечом.
– Ну, не хочешь, как хочешь…
Сергий поймал германский меч в верхнем блоке, задержал и ударил ногой, целясь батаву в брюхо. Германец хэкнул, отлетая к стене.
– А я выпью.
Лобанов подцепил свою чашу и сделал глоток. Это демонстративное пренебрежение к противнику просто взбесило батава. Гастилиарий зарычал и оттолкнулся от стены, взмахивая мечом.
Прихватив с блюда кусочек сальца, Сергий кинул его в рот и тут же согнулся, опускаясь на колено, – батавский клинок прогудел поверху. Роксолан тотчас выпрямился, и акинак вошел германцу в бочину. Можно было довести удар до конца – до сердца, но зачем превращать приличную драку в пошлое мочилово?
– Торопиться надо при поносе, – наставительно сказал Лобанов, – и при ловле блох!
Он выдернул меч и шагнул в сторону, дабы сомлевший батав не повалил его. Сощурившись, Сергий огляделся. Искандер больше не дрался – сидел на скамье, опираясь на оба меча, и наблюдал за Гефестаем. Тот, отобрав клинок у своего противника, вразумлял германца кулаком. А кулачок у кушана был – что твоя гиря.
– Не балуй, – приговаривал Гефестай, охаживая батава то с левой, то с правой. – Так себя хорошие мальчики не ведут! Доходит?
– А твой где? – поинтересовался Сергий у Эдика.
– А мой самый умный! – радостно ответил Чанба. – Сбёг, зараза!
– Он не зараза, – поправил его Искандер, – он только разносчик. И надо говорить не «сбег», а «сбежал».
– Хватит, – сказал Лобанов Гефестаю, – товарищ уже проникся.
– Ага, – согласился сын Ярная, – да я, в принципе, наигрался уже…
Он отпустил «товарища», и тот выстелился на полу, раскидывая немытые конечности.
– Уходим, – решил Сергий, – а то как бы «самый умный» дружков не привел.
Эдик прихватил недопитое вино, Гефестай сгреб недоеденную закуску – и они ушли.
Ресторатор, дрожащий как в ознобе, с тоскою оглядел истекающих кровью батавов, ломаную мебель, битую посуду.
– O, Roma Dea! – простонал он, ломая руки.
А на улице, в исполнении квартета, грянула старинная легионерская песня:
Глава третья,
которая лишний раз доказывает, что подслушивать нехорошо
Луций Эльвий проснулся затемно, в часы четвертой стражи.[14] Сев на край топчана, он потер ладонями лицо и вздохнул: тяжела жизнь клиента![15]
Помолившись Латеранусу, богу домашнего огня, Змей встал и натянул через голову небеленую желто-коричневую тунику. Подцепив пальцами сандалии, он нагнулся за одеялом, которым укрывался. Это была его тога – овальный кусок сукна длиною десять локтей. Тогу надевали в несколько приемов, и одному в нее не облачиться. Никак. А надо…
Выругавшись, Змей постучал в стену и громко позвал:
– Ма-арк! Иди сюда!
Ворчание и брань соседа, нищего вольноотпущенника-либертина, не донеслись до гладиатора. Но вскоре зашаркали шаги, скрипнула дверь, и хриплый голос пробурчал:
– Ты мне дашь когда-нибудь выспаться? Или нет? Хмурый либертин появился на пороге, зябко кутаясь в ветхий плащ.
– Марк, – сказал Луций, – помоги с тогой! Ты, говорят, в этом деле специалист был?
– Был! – оскорбился Марк. – И был, и остался! Давай сюда.
Сбросив плащ, он взял тогу за широкий край, захватывая треть куска, и, собрав складками, перекинул через левое плечо Луция Эльвия, следя за тем, чтобы была покрыта левая рука гладиатора, а передний конец свисал почти до пола.
– Я, бывало, – вспоминал Марк, – с вечера тогу хозяйскую готовил – складки, как надо, устрою, дощечками их проложу, и зажимчиками, зажимчиками.
Он пропустил материю под правой рукой Змея, на высоте бедра собрал в складки и, протянув по груди гладиатора наискосок, перекинул конец ему через левое плечо.
– Тога у тебя, – проворчал Марк, – грязнее грязи!
– Сойдет…
Опустив остаток ткани полукругом чуть пониже колена, Марк тщательно устроил складки и перебросил конец опять через левое плечо Луция.
– Готово! – сказал он горделиво и зачитал из Вергилия: – «Вот они, мира владыки, народ, облекшийся в тогу!»
– Иди ты… – буркнул гладиатор.
– Принесешь мне хоть колбаски кусочек.
– Ладно… Если самому достанется!
– Давай…
Змей замер у порога и вышел из дому с правой ноги. Нашаривая в потемках ступени, он спустился во двор, умылся из фонтана и вытерся тогой, стараясь не разрушить творение Марка.
Субура была пуста и тиха, сандалии Эльвия громко щелкали, озвучивая размеренный шаг.
Было довольно прохладно, да еще резкий аквилон посвистывал, забираясь под складки холодными пальцами, – не грела тога!
Идти было далеко, дом сенатора Элия Антония располагался на Малом Целии, «за девятым столбом, считая от храма Клавдия».
Луций миновал громаду терм Траяна и обогнул гороподобный амфитеатр Флавиев. Первые лучи солнца уже зажгли блики по верхнему, четвертому ярусу амфитеатра, на круглых бронзовых щитах, прибитых между коринфскими пилястрами. Громадная статуя Нерона из позолоченной бронзы, посвященная богу солнца, не дотягивалась и до третьего яруса, но лучистая диадема колосса уже отражала зарю. Солнце светило, но не грело.
Оглядываясь кругом – нет ли какой птицы, появление которой – к худу, Змей поплелся дальше и поднялся на Малый Целий.
С улицы разглядеть особняк-домус сенатора было трудно, мешала высокая каменная ограда, увенчанная бронзовыми изображениями сфинксов. А далее кучковались прилизанные веретена кипарисов, вставая еще одной стеной, темно-зеленой и тенистой.
Луций отворил калитку, не обращая внимания на грозную надпись: «Берегись собак», – сенатор держал в доме всего одного волкодава, да и тот был нарисован на стене.
Подходя к дому, гладиатор поморщился – у дверей толпилась целая свора клиентов, припершихся сюда со всех концов Рима. Клиенты жались к самым дверям, толкались, грызлись между собой, льстили даже рабу, ведавшему впуском. Голоса звучали вперебой:
– А чего это я должен тебя пропускать?
– Ишь ты его!
– Да я уже два дня не приходил!
– Видел я, как ты не приходил!
– Ага! Самый хитрый, что ли?
– Я вчера весь день пробегал перед носилками, и что? А ничего! Будто так и надо…
– Эй, не пускайте лысого!
– Ишь ты его!
– Кинул мне вчера пару сестерциев, и что? Дров я на них куплю? Нет! Дороги нынче дрова.
– Да я уже забыл, как хлеб из пшеницы выглядит. Ячменный ем, да и то не всегда.
– В легионах ячменными лепешками мулов кормят и лошадей…
– Так и я о том же!
Луций скромненько стал в сторонке, очень надеясь, что уж его-то патрон не оставит без завтрака. Да и где еще поешь горячего? В харчевнях? Так там сплошные бобы! Дома тоже не приготовишь – не на чем. Не на жаровне же с прогоревшим дном. Можно еще у разносчика перехватить чего-нибудь пожевать, только не всегда его встретишь. И чем платить?
Тут толпа оживилась – со скрипом отворилась входная дверь. Клиенты ринулись в проем, будто штурмом брали дом, – рыча, шипя, ругаясь, отталкивая слабых.
Луций Эльвий вошел последним и прошагал за всеми в атрий.[16]
Да-а… Вот кому живется! Атрий у сенатора был большой, настоящий «атриум тетрастилум» – четыре колонны из светло-зеленого мрамора, добытого на Каристосе, упирались в мозаичный пол и поддерживали расписные потолки. Прямоугольный прорез комплювия в своде цедил серый полусвет раннего утра, тускло отражаясь в бассейне-имплювии. Почти никакой обстановки в атрии не было, только пара табуреток-дифров с точеными ножками да мощный картибул – громоздкий стол с каменной продолговатой доской, утвержденной на сплошной мраморной плите. Плиту украшал барельеф – крылатые грифоны до отказа напрягали крылья и львиные лапы, удерживая столешницу, заставленную бронзовыми статуэтками и сосудами.
14
Время суток у римлян делилось на 24 часа: 12 часов длился день и 12 часов – ночь. И день, и ночь делились на стражи. Четвертая ночная стража – с двух до шести. Надо полагать, Луций пробудился в пятом часу утра.
15
Каждый богатый римлянин, как правило, обзаводился клиентами – отпущенниками и свободными, которых он брал на содержание, становясь для них патроном.