Бобо мертва. Два слова; Брод не может избавиться от них и поэтому пытается уместить в себе. Он задыхается. Эти несколько секунд. Эту вечность.
Два слова занимают всё его тело, выдавливают из лёгких воздух, распирают изнутри. Но всё равно не помещаются, как бокастый чемодан в загруженном рундуке.
Он даже не может плакать – сначала надо принять, поверить. Потому что придётся потом, если обманешь себя сейчас. Он знает это. Он ненавидит ожидание, почти так же, как смерть.
Он сворачивается и закрывает глаза. Тело любимой рядом. На расстоянии выдоха. Он бы почувствовал тепло её дыхания – тёплое облачко, – если бы она дышала.
Если бы.
В темноте больше места. Можно попробовать. Там страшно, но страх – направляющие.
Бобо мертва. Он принимает это. И плачет. Тихо. Слёзы текут, сохнут, вплавляются в кожу, – и тяжёлый груз слов скользит внутрь.
И тогда он открывает глаза и воет. Глаза Бобо смотрят на стену. Но уже не видят её. Возможно, что-то другое. На глазах – свинцовая глазурь. Рот открыт. Глянцевая серо-чёрная кожа. Заполненные жидкостью лёгкие…
Возможно, у неё был шанс выбраться. Но на виске рана. Осколок стекла? Бобо пыталась доползти до двери…
Брод сгребает: эти руки, ноги, голову. К себе. Накрывает их, содрогается над ними, будто стены сырого склепа над прахом.
Приходит утро.
Такое же бездыханное и холодное. Он не ждал его. Но выбора у него нет.
– Изгои отняли её у меня… Я столько не успел ей сказать, столько сделать. Я испробовал всё. Спиритизм, подпольные духовидческие камеры… Не одна религия или магия земли не могла хоть на секунду вернуть мне голос Бобо.
– Конгломерат уже не воюет с Изгоями.
– Я тоже не воюю. Только со смертью. Нет… я готов молить смерть на коленях, любую из её личин: о встрече, шансе… потерянном прошлом.
– И поэтому вы покинули Землю?
– Да.
– Искать шанс?
– Искать Бобо.
– Что случилось при установке первого Портала?
– Вы ведь знаете, Рум. Как и остальное. Вытянули это из меня во сне.
– Полковник…
– Клай, не вмешивайся! Брод?
– Хм. Я сбежал. Планеты системы Туркка оказались столь же беспомощны, даже их хвалёные монахи. Затем я нанялся на ближайшую космобаржу – и попал на рудники. Я зарабатывал на билет до Пурпурной Длани пятнадцать лет…
– Мы летим к туманности Радужного Дерева, – сказал Клай. – Кто знает, возможно, там… говорят, люди слышат голоса ушедших.
– Я и так живу с голосами. Но, спасибо, Марселлус.
– Наша последняя остановка. Перед домом.
Брод облизывает губы. Когда-то ожидание убивало его, теперь – стало смыслом. Спутником.
– Последняя остановка, – повторяет он без выражения. – Я сел на нужный корабль.
Потом дыхательное окно криокамеры закрывается, и сухой воздух с парами жидкого азота холодит кожу.
Город искалечен. Он ждёт толпу – куда без неё? – чтобы засвидетельствовать свои раны, травмы.
Улицы превратились в разрытые канавы. Вспоротые запястья. Дома – в осколки каменных зубов. Площади больше нет, её вычерпали, и раскидали бомбы.
Но пока здесь нет зевак. Только медицинские службы и спасатели в центре котлована – туда пришёлся самый большой удар. Спасать там некого.
Пролёты виадука рухнули на посёлок. Те деревья, что не смело взрывами, – чёрные кряжи, залитые пеной. Но больней смотреть на одиночек, которые ещё горят, съёживаются в пламени, высасывающем последнюю влагу…
Брод бросает турбоцикл у развороченного и забитого генераторного колодца. Турбина старенькой «Yamaha Royal Star 9300» продолжает выть. Едва уловимый хлорный запах повсюду, вдалеке ещё видны клубы желтовато-зелёного дыма…
Сирены не зовут – стонут.
Небо отвернуло своё шелушащееся гарью лицо.
Улицы обработали спиртосодержащей жидкостью, дегазаторы по-прежнему шумно кружат над руинами и стонущей землёй, стягивают и раздают атмосферную влагу поливочные шары. Тел на поверхности немного, их скрыл лом и стелящийся дым, как наводнение накрывает машины и лавочки. Наверное, так лучше.
Их дом стоит практически целый. В этом месиве из земли и бетона. Охранная система среагировала на взрывную волну и включила по периметру силовое поле, которое приняло на себя удар, остановило осколки и пламя. Продержалось с минуту – этого оказалось достаточно, чтобы строение не превратилось в обугленное решето, но полностью не спасло.
Долговязый тополь срезан наполовину, его ампутированная часть висит на коре и щепе. Полимерная черепица у воздуховода оплавилась от горящей плюхи. Но их дом цел. В окнах – даже блестят стёкла. Почти все.