— Дитя мое, ты считаешь, что я чересчур осторожничаю, однако скажи: где тысячи боевых слонов и миллионы не знающих устали скакунов, с какими мой прадед обрушивался на врага? Где сияющие на солнце доспехи? Где горы оружия? Где подносящие копья и стрелы рабы?
— Если бы что-то подобное воистину понадобилось тебе, боги одарили бы тебя всем этим, — возразила княжна, гордо вскидывая головку.
— В дни мятежа от тебя скрывали, что происходит. Кровь, пытки, казни — ты не видела их. Возможно, мне и не стоило тебя так щадить, но сделанного не воротишь. Дитя мое, я потерял вкус к убийствам. Битва — простое решение, мир обрести сложней.
Ей захотелось ударить его хлыстом, как раба. Упрямого, глупого и уже ни к чему не пригодного.
— Ты ведь раджа. Ты волен в жизни и смерти тех, кем ты правишь. Думать иначе — значит наносить оскорбление нашим богам, сделаться полным ничтожеством, ничтожнее муравья на дороге. Да! — Ее глаза засверкали. — Раз твои люди не способны отдать за тебя жизнь, значит, именно ты и растлил их. Именно ты приговорил их к постыдной судьбе, к утрате родины и богов, а теперь заставляешь ждать, когда меч ислама отсечет у них то, что уже не может считаться достоинством.
— Скажешь мне это, когда воочию увидишь резню, — бросил презрительно Датинуш, — и я отнесусь к твоим словам с уважением. А пока прекратим этот спор. Я более не хочу ничего слышать. Подобная болтовня будит необоснованные надежды в одних и вселяет недовольство в других. — Он взглянул вверх, на спинку трона, и помотал головой: в глаза ему прыгнул солнечный зайчик, отразившийся от золотой завитушки. — Кое-кто из тех, что шумят на той стороне, тоже жаждет войны. Но я их разочарую.
— Вот именно, разочаруешь, — кивнула горестно Тамазрайши, отворачиваясь от отца. — Ты всем талдычишь одно и то же. Что надо вести себя осмотрительно и что это поможет сохранить хотя бы ту малость, какую оставил нам от былого величия султанат. Люди, в которых еще жива вера в отечество, устали от этих речей, они их унижают.
— Война заставит их всех познать еще большие унижения, — печально отозвался раджа. Лицо его вдруг осунулось и на глазах постарело. — Я всегда удивлялся: что хорошего находит моя сестра в уединенной жизни? Но теперь, кажется, начинаю ее понимать.
— Вот видишь, ты устал сам от себя. — Тамазрайши метнулась к отцу. — Позволь мне поговорить с народом. Уверена, все поддержат меня и воздадут мне хвалу, ощутив мою непреклонность. — Раджа медленно выпрямился, и княжна отпрыгнула в сторону, как молодая тигрица, неосторожно приблизившаяся к огню.
— Ты будешь вести себя подобающе своему званию, полу и положению, — объявил, не глядя на дочь, Датинуш. — Сболтнешь что-то лишнее, и тебя отведут во дворец в сопровождении караульных.
Чаша его терпения переполнилась. Поднимаясь по лесенке, он свирепо покусывал ус, ощущая в ногах непривычную тяжесть. Путь к трону казался неимоверно долгим, яркое солнце слепило глаза, — видно, оно-то и выжимало из них слезы. Раджа сморгнул несколько раз, чтобы их скрыть, и опустился на трон. Толпа приветственно зашумела. Как же заставить Тамазрайши понять, что даже то, чем они владеют, в их положении непомерная роскошь?
Танцовщики в традиционных цветистых нарядах ожидали сигнала, и раджа махнул им рукой. Голоса в толпе разом смолкли, но наступившая тишина тут же была нарушена заунывной мелодией, в которую постепенно вплетались более оживленные ноты.
Цветные фигурки внизу зашевелились, действие началось. Раджа видел его дюжину раз и неизменно пленялся прелестью древней легенды, повествовавшей, как Рама пришел к Шиве и поселил в его сердце такую любовь к Парвати, что тот отказался от жизни аскета и женился на ней. Союз Парвати и Шивы напоил мир несказанным счастьем, но через какое-то время герой и героиня легенды превратились во враждебные всеобщему благодушию ипостаси, и миру явились Шива Испепеляющий и богиня Разрушения — Кали. Однако катастрофические деяния их привели к обновлению, и в конце танца Шива с Парвати сливались в объятиях, дабы возродить мир.
Но сейчас Датинуш почему-то не мог сосредоточиться на чарующем зрелище. Четкий ритм барабанов, сопровождавших скитания Шивы в пустыне, только усилил боль, от которой у него темнело в глазах. Танцовщики двигались, принимали различные позы, а ему хотелось встать с трона и уйти во дворец. Разумеется, он понимал, что это никак не возможно. Стоит выказать свою слабость, и извечное недовольство селян, исподволь проявлявшееся на сходе, перерастет в открытую смуту.
Раджа невольно поморщился и глянул на мусульман, отметив, что Абшелам Эйдан увлеченно о чем-то беседует со своим молодым помощником, только недавно прибывшим в княжество Натха Сурьяратас. Как же его зовут? Джелаль-им-аль Закатим? Длинное и неудобное в обращении имя. Радже докладывали, что этот юноша много читает и переписывается с именитыми мусульманскими мудрецами. Надо бы подослать к нему Джаминуйю. Пусть проверит, насколько мальчишка учен.