Смежная со спальней комната поражала простотой обстановки, которую составляли лишь узкое жесткое ложе, письменный стол да небольшой итальянской работы комод. Проемы двух узких высоких окон закрывали бумажные ширмы, и потому тут всегда царил полумрак. Сен-Жермен подошел к столу и остановился в раздумье. Грядущий день не обещал ничего, кроме уныния. В последнее время тоскливое настроение практически не покидало его.
Развязав черный шелковый пояс, Сен-Жермен уронил его на пол, затем уронил и халат. Отвернувшись от стола, он нагишом пересек комнату и, подойдя к стене, сдвинул в сторону секретную доску. За ней оказались три ящика, в них лежала одежда.
Имперский закон запрещал чужеземцам носить лишь китайские вещи. Этот запрет был продиктован якобы эстетическими соображениями: будто бы для того, чтобы жители Поднебесной могли воочию видеть, насколько разнообразен мир. Фактически же он упрощал процедуру обнаружения чужаков во время периодически устраиваемых на них повальных облав. Сен-Жермену вполне была ясна подоплека драконовского указа, однако тот его не особенно тяготил. За время долгих скитаний по свету он привык одеваться в манере, свойственной лишь ему самому.
Вскоре он вышел из личных покоев, одетый в длиннополое византийское одеяние из черной парчи, накинутое поверх короткого, доходившего лишь до колен, красного полукафтана и черных персидских брюк, заправленных в высокие китайские сапоги. Пояс из наборного серебра и черный крылатый нагрудный диск, символизирующий солнечное затмение, дополняли его наряд. Как ни странно, такое смешение стилей ему удивительно шло.
Слуги уже поднялись, и по дороге к библиотеке Сен-Жермен то и дело заговаривал с ними, ободряя приветливым словом одних и справляясь о здоровье родни у других.
Его мысли были рассеянны, он попытался сосредоточиться, для чего снял с полки том Аристотеля и через какое-то время полностью погрузился в чтение, очарованный блеском и остроумием высказываний древнегреческого мыслителя.
Часом позже к нему подошел Руджиеро.
— Простите, хозяин, — сказал он на обиходной латыни, — но вас ожидает гость.
Сен-Жермен оторвался от чтения и на той же латыни ответил:
— Гость, говоришь? Что за странность? Я никого… — Он не окончил фразы и решительно закрыл фолиант. — Кто же это? Ты его знаешь?
— Это Куан Сан-Же.
— Вот как? — Лицо Сен-Жермена вдруг просветлело. — Где же он? Отвечай, не молчи.
— В большой приемной. — Руджиеро посторонился, пропуская хозяина к выходу.
— Долго ли он ожидает?
— Не слишком. Из ваших личных покоев я пошел прямо сюда. — Слуга перешел на китайский и выговаривал фразы с трудом.
— Мы с ним поднимемся в гостиную с выходом на террасу. Проследи, чтобы туда подали чай. — Сен-Жермен ощутил, что плохое настроение его понемногу развеивается, уступая место теплому чувству смешанной с любопытством приязни. Подходя к дверям, ведущим в большую приемную, он кивком отпустил слугу. — Не беспокойся, дружище. Я сам доложу о себе.
Руджиеро слегка поклонился.
— Я принесу наверх чай и закуски.
— Великолепно, — спокойно произнес Сен-Жермен.
Большая приемная, хотя и не подавлявшая чопорной пышностью, как многие гостевые покои Ло-Янга, все же производила сильное впечатление. Очень эффектно смотрелись в ней и шелковые ковры, устилавшие пол, и кресла розового и вишневого дерева, и стены, покрытые дорогой драпировкой. Широкие раздвижные двери вели прямо в сад, откуда доносилось едва слышное журчание ручейка. Повсюду в медных и фарфоровых вазах стояли прекрасные свежесрезанные цветы. Впрочем, во всю эту восточную колористику весьма органично вписывались и детали убранства, принадлежавшие культурам иным. Так, например, рядом с древним пергаментом времен династии Тан висел писанный маслом портрет молодой итальянки, возле входных дверей высился кованый напольный канделябр, сработанный мастерами Толедо, мирно соседствуя с луксорским искусно инкрустированным комодом.
Гость взглянул на хозяина, притворявшего двери, на суровом лице его промелькнула улыбка.
— Ши Же-Мэн, — произнес он, кивая.
— Магистр Куан, — откликнулся Сен-Жермен, оглядывая ученого. — Вы оказываете мне великую честь.
— В чем дело? — приподнял брови ученый. — Или мы не коллеги? К чему этот звон — честь, магистр?