— А за свою голову ручаетесь?
— Голова не подведет, товарищ комбат, если уцелеет.
— Я вам посложнее найду дело. За домом наблюдайте. Примечайте любую мелочь. Что это за стрельба?
— Маскировка. Гитлеровцы под шумок что-то готовят нам.
Лебедев вышел из блиндажа, посмотрел на север, в район заводов. Там всплески взрывов сверкали беспрерывно и гул артиллерии слился в бесконечный рев, густой и тяжелый. В багровое небо то и дело взлетали ракеты. Артиллерия противника, судя по вспышкам, била с широкого фронта, но снаряды, точно лучи от вогнутого зеркала, собираясь в пучок, разрывались на малом клочке земли. Земля непрестанно блистала взрывами. Глядя на взрывы, человеческий разум отказывался верить, что там осталось что-нибудь живое, что там можно дышать, мыслить и действовать.
Советская артиллерия тоже не молчала, она глушила вражеские батареи, скрытые за окраинным увалом и за вершиной Мамаева кургана. Изгорбина кургана в свете слепящего огня, выступая в зловещих контурах, будто колыхалась. Снаряды рвались до тех пор, пока не тухла вражеская батарея. Земля по горе взлетела лохмотьями. Вместе с землей в небо поднимались кустарники; обломки разбитых искореженных машин и повозок.
Он вернулся в блиндаж, где уже кипел помятый, в зеленых пятнах медный самовар, но выпить стакан чаю не довелось: начальник штаба полка предложил Лебедеву направить в его распоряжение пятнадцать гвардейцев.
— Этого требуют особые обстоятельства, — пояснил он.
— Через тридцать минут солдаты будут в вашем распоряжении, — ответил Лебедев.
Голос выдал его душевное потрясение. Он все мог предположить в эту ночь: вражеское наступление на батальон, потерю целого дома, но только не это. Лебедеву казалось, что берут у него не пятнадцать солдат, а снимают с позиции весь батальон, снимают и говорят: «Держись, комбат.
Назад — ни шагу». Минуту или две стоял Лебедев с телефонной трубкой в руке. Флоринский понял: случилось что-то непоправимое. И он спрашивал тревожным взглядом, что именно стряслось, откуда и какая навалилась на них беда? Лебедев положил трубку и как можно спокойней предложил Флоринскому направить в распоряжение штаба полка пятнадцать лучших гвардейцев. Флоринский не поверил, что это правда. Он вынул из кармана очки, надел их и посмотрел на Лебедева странным взглядом. Долго и растерянно разглядывал комбата, мало веря приказанию. Потом вялыми движениями снял очки и спрятал их в карман, позабыв положить в футляр.
Через пятнадцать минут в штаб батальона вошли три солдата второй роты, за ними прибыли гвардейцы других рот, затем показались пулеметчики, среди них был Уралец. Лебедев с жалостью взглянул на любимого солдата. Уралец, казалось, уносил из батальона не только свою силу, но и отнимал какую-то долю его собственных сил.
— Что сказать вам, товарищи? — обратился Лебедев к бойцам. — Мне жаль вас отпускать, но приказ для нас — закон. Идите и делайте свое солдатское дело так же хорошо, как это вы делали в своем родном батальоне.
Пришел комиссар батальона. Он был спокоен, нетороплив.
— Ну, вот и познакомились, — сказал комиссар, протягивая руку. — Иван Петрович, накормил батальонного?
— Чай собирались пить, да помешал полковник, — ответил Флоринский. — Обобрали нас, товарищ комиссар.
Комиссар улыбнулся.
— Знаю, — с усмешкой проговорил он.
— Непонятно, товарищ комиссар, одно: Волга сапоги нам заплескивает, а пополнения не дают больше недели. И даже наших отбирают.
— Собственник вы какой, Иван Петрович. Пережитки капитализма живут в вашем сознании, — пошутил комиссар.
За чаем говорили о мелком и незначительном, но за всем этим у каждого была одна и та же забота: что привело их сюда и чему они призваны служить. Лебедев сидел за столом дольше всех. Он не столько ел, сколько пил чай, густой и ароматный, и время от времени бросал на комиссара короткие взгляды. Нельзя сказать, что комиссар сразу обворожил Лебедева, и не этого хотел Григорий, не это самым важным было для него. Важно то, что с этим человеком его свела судьба на тяжком жизненном пути, и все лишения и трудности войны придется делить пополам. Найдутся ли пути к взаимному пониманию? Лебедев любил прямоту, искренность в отношениях с людьми и порицал человеческую кривизну всем своим существом. Товарища и друга ему думалось встретить в лице комиссара. Комиссар первым повел беседу о батальоне. Он говорил давно известные истины, и тем не менее Лебедев слушал его с большим вниманием. Комиссар говорил спокойно. Он находил в давно известном новое, на первый взгляд незначительное, но от этого незначительного веяло свежестью. И Лебедев понял, что все понятия и представления о человеке у комиссара сложились не столько из книг и учебников, сколько от жизненного опыта. Этого для Лебедева было вполне достаточно, чтобы определить свое отношение к нему.