— Наконец-то! Здравствуйте, Павел Васильевич. Давно жду. Давно.
— Вот как встретились. Товарищ комиссар, ведь это знаешь кто? Сын моего друга, Ивана Егорыча Лебедева. Постой, а это кто — Алеша?
— Я, Павел Васильевич.
— И что же ты молчишь? — Павел Васильевич крепко поцеловал Алешу. — Вот нынче какая добрая молодежь пошла. Все-таки нашел папаньку? Эх, радость-то какая. Григорий Иванович, ты мне стал роднее родного. А уж про Алешу и говорить не приходится. Теперь я от вас — ни шагу. Куда ни пойду, а ночевать сюда, вроде как домой. Гриша, ты знаешь, что твой отец, Иван Егорыч, воюет на том берегу Волги?
— Как воюет?
— Лодочниками командует. И Марфа Петровна с ним.
— И мать с ним?
Лебедев, сощурившись, посмотрел на Павла Васильевича. Очень сложные чувства выражали его темные глаза.
— И жена твоя, Анна Павловна, с ним.
— И Аннушка? — Лебедев встал. Без нужды поправил поясной ремень, расстегнул ворот гимнастерки. — Через час должны быть лодки, — сказал он охрипшим голосом. — Алеша, поедешь на тот берег. Да, да — поедешь. Скажешь там… Одним словом, скажешь все, что знаешь. Собирайся.
— А я, Григорий Иванович, поеду провожатым.
Для Лебедевых приезд Алеши был неожиданным. В первую минуту не было ни слез, ни радостных восклицаний. Внезапность на какое-то время, лишила даже чувства. Алеша остановился среди землянки и не знал, к кому раньше кинуться.
— Чего вы испугались? — сказал Павел Васильевич, проходя наперед. — Ай не рады!
И тут хлынули слезы и причитания Марфы Петровны. Анна Павловна молча обняла сына. Она целовала его за всех: за мужа, за Машеньку, о которых она пока ничего не знала. Алеша для нее был смыслом жизни. И только тогда потекли по ее щекам тихие слезы, когда от сердца отвалилась окаменевшая тяжесть; и только тогда радостно заблестели ее глаза, когда с души сошла ледяная корка материнской муки. Эта ночь для Лебедевых была полна радостей и тревог. Письмо Лены читали долго. Марфа Петровна прерывала чтение рыданиями.
— Ленушка, — еле выговаривала она. — Детинка, милая. Господи, отврати ты лютую смерть от нее. Ослепи нечистого. Покарай его всеми карами. Отец! Ты что молчишь? Батюшки, дитя родного на смерть послали. О-о-о!
Когда письмо дочитали, Марфа Петровна ушла на берег Волги. Чувства и мысли унесли ее к дочери, где все стало чужим: и земля, и воздух, и солнце; где стояла сплошная ночь, темная и непроглядная. И в этой тьме, кипящей нелюдями, мечется Лена, как загнанная овечка, не зная, куда ей приткнуться, где укрыться. Много разного приходило на ум Марфе Петровне. И все только плохое. Смотрит она на сверкающую изгорбину фронта, и чудится ей, что Лена лежит на холодной стене разрушенного дома и глядит на нее затравленной зверушкой.
— Ваня! — вскрикнула Марфа Петровна.
— Что с тобой, мама? — испугалась Анна Павловна. Она сидела несколько поодаль и думала свои думы. — Тебе плохо?
Анна Павловна взяла свекровь за руки и помогла ей подняться.
На фронте внезапно установилась тишина. Это было так необычно для Сталинграда, что озадачило всех. Тишина встревожила и семью Лебедевых, Иван Егорыч первым заметил затишье. Прислонившись к старому осокорю, он напряженно вглядывался в развороченный город. Там всюду было безлюдье, тишина, спокойствие. Нехорошо стало на душе у Ивана Егорыча. Очень недоброе подумал он в ту минуту: «Отступают. Сдают город. А быть может, уже переправились на левый берег?» Иван Егорыч посмотрел на Волгу. Река текла спокойно, как будто тоже отдыхала от грохота войны; она не сверкала от взрывов, не дыбилась водяными глыбами, лишь чернела трубами затопленных пароходов да спокойно несла покачивающиеся бревна, куски разбитых переправ, полузатопленные рыбачьи лодки. Иван Егорыч заспешил к офицеру катерной переправы и напрямоту спросил его о последних новостях с фронта. Офицер, хорошо зная Лебедева, успокоил его, сказал, что тишина, действительно, немного странная, но она протянется недолго и что для беспокойства нет никаких оснований.
— Готовьте лодки к ночным рейсам, — сказал он Ивану Егорычу, закончив беседу.
Хотя офицер ничем не выдал себя, он все же внутренне насторожился больше, когда узнал, что тишина тревожит и других. Он вышел из землянки и, вскарабкавшись на прибрежный осокорь, посмотрел в бинокль на город. И не только он один вглядывался в примолкший город. На фронте в эти часы смотрели в сотни биноклей. Офицеры, словно астрономы, исследовали во вражьей стороне каждый выступ, каждую стену, каждую тропку. Противник молчал. Это было коварство, и оно не подлежало никакому сомнению, и никто не был иного мнения о временном затишье.