Звук поворачивающегося в замке ключа будит меня.
Черт, я не позвонил Скалли накануне.
Я слышу, как она медлит в коридоре, когда видит меня на кушетке, но потом проходит в гостиную.
- Извини, я отключился вчера, - говорю я, перекатываясь и щурясь в утреннем свете.
Она кажется слегка раздраженной, но явно испытывает облегчение оттого, что со мной все в порядке. Усевшись на край журнального столика, она окидывает меня выжидательным взглядом.
Я ложусь на бок и тыкаю в бугор под правым плечом.
- Давно надо было сменить обивку на этой штуке, - бормочу я.
- Или ты мог бы просто спать на кровати, - замечает она.
- К тому же, одеяло чертовски колючее, - продолжаю я. – И лицо прилипает к коже, когда я засыпаю на боку, а это ведь самая удобная поза для сна на кушетке. Если спишь на спине, шея затекает.
Выражение лица Скалли не меняется.
- Почему мне в голову лезут такие мелочи в подобное время?
Я сажусь и с отвращением скидываю с себя колючее одеяло.
Скалли отвечает не сразу.
- Ты слышал старую мединститутскую шутку про то, что врачей привлекают специализации, которые способствуют удовлетворению их потребностей? Спортсмены становятся хирургами, бабники – гинекологами и так далее?
Я слышал эту шутку, но раньше она и вправду казалась забавной. Скалли способна любой анекдот препарировать, если попытается.
- Ты упустила часть про чудиков, становящихся психологами.
Она поджимает губы, и я понимаю, что она сделала это нарочно.
- Переходим к сути. Доктор Малдер, почему вы думаете о своей кушетке?
- Самоанализ по-настоящему скучная штука, Скалли.
- Малдер, просто подумай об этом. – Искренность в ее голосе потрясает меня. Я встаю и иду на кухню, чтобы включить кофеварку, тем временем размышляя над ответом.
- Кушетка. Ну, на кушетке обычно спит гость, временно занимающий какое-то место. Предпочтение ее кровати может означать нежелание обустраиваться, строить отношения.
Она следует за мной на кухню и прислоняется к дверному косяку.
- Неплохо, доктор. Что еще?
Я отмеряю зерна, наливаю воду и склоняюсь над раковиной, чтобы отпить воды из сложенных лодочкой ладоней, когда машина начинает работать.
- Сослан, изгнан из уюта дома, - говорю я, и вода стекает по моему подбородку.
- Так ты изгнал себя на кушетку, - тихо замечает она. – Зачем ты это сделал?
Я знаю ответ из учебника, но не хочу больше играть в доктора Малдера. Вместо этого я достаю две чашки из буфета.
- Я бы предложил тебе чай, но у меня его нет. Но в холодильнике есть молоко к кофе.
- По мне, ты, возможно, так наказывал себя за потерю Саманты. Ты винил себя и не хотел позволить себе уютно устроиться, пока она была неизвестно где и, может быть, страдала.
Я натужно улыбаюсь.
- Я не говорил, что тебе следовало пойти работать в отдел особо тяжких?
- Я просто хочу, чтобы ты задумался над тем, что, возможно, именно поэтому ты и размышляешь о неудобстве кушетки.
Она берет кружку и разворачивается, чтобы достать из холодильника молоко, тактично позволяя мне сорваться с крючка.
К своему собственному удивлению, я не бросаю эту тему.
- Груз незнания того, что случилось с ней, был тяжелее, чем свидетельство ее смерти, - медленно признаю я. – Звучит неправильно, но это правда.
- И теперь ты и из-за этого ощущаешь вину.
- Да, но не так, как ощущал бы еще четыре или пять лет назад. – Я пожимаю плечами, не зная, как продолжить. Это открытие все еще слишком болезненно. В итоге я предпочитаю сменить тему. – Скалли, кто, по-твоему, оставил тебе эту посылку?
Она совершенно не удивлена моему вопросу, словно ждала, что рано или поздно я его задам.
- Крайчек, - спокойно отвечает она.
- Зачем ему все эти хлопоты?
- Думаю, таким образом он отплатил нам. За помощь с его сестрой. Мы вернули ему его сестру, он вернул нам твою.
Она берет кофейник, наполняет наши чашки и передает одну мне.
Я отставляю ее и вместо этого обхватываю ее белоснежное запястье большим и указательным пальцами. Они без труда обвили ее хрупкие кости и мышечную ткань, обтянутую светлой кожей с голубыми прожилками вен. Она слегка двигает кистью – не пытаясь вырваться, а просто давая понять, что не против этого тактильного контакта.
Я думал, что вырванная страница с библейским стихом была своего рода ниточкой, предназначенной для объяснения газетной статьи.
Я был неправ. Статья сама по себе. Стих посвящен Скалли. И, может, является напоминанием мне о том, чтобы, каталогизируя потери, я не переставал ценить то, что имею.
Не то чтобы это имеет большое значение.
Я привлекаю ее в объятия и слышу, как она вздыхает с облегчением, прижавшись к моей груди. Я склоняюсь к шелковистому пологу ее волос, вдыхая ее запах и чувствуя, как ее лоб касается моих губ. Ее рука выскальзывает из кольца моих пальцев, когда она кладет ладонь рядом с моей.
- Он дал копию этой истории тебе, - бормочу я, почти дотрагиваясь до ее кожи.
Она слегка морщится.
- Это неважно.
- Нет, - соглашаюсь я.
Она поднимает голову и слегка дотрагивается до моих губ своими, после чего вновь опускает ее.
- «Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой - мне», - тихо цитирую я.
Она окидывает меня удивленным взглядом.
- Я где-то это прочел, - поясняю я.
- Вероятно, в ктубе – еврейском брачном контракте, - говорит она немного смягченным лекторским тоном всезнайки. – Это традиционно включаемые слова. Они из «Песни Песней».
- Ш-ш, - отвечаю я и накрываю ее губы своими.
Стих из Библии – это просто замена тех слов, которые я пока не могу подобрать. В конце концов я найду способ сказать ей, что смерть Сэм значила бы для меня, не будь в моей жизни еще кого-то, кто заботился бы обо мне так, как Скалли. Пока что придется обойтись библейским стихом.
***
Мужчина на темном тротуаре пытается что-то сказать, но в его слабом срывающемся с губ дыхании не слышно ни звука, лишь смутные очертания слов.
- Мне плевать, Эрик, - говорю ему я. – Я не собираюсь выслушивать предсмертных признаний. Ты помог этому ублюдку продать имя моей сестры дьяволу. И поплатишься за это.
Я ухожу прочь, в пышущую жаром грязь каирских трущоб, в которых его выследил. Я беспечно бросаю нож в кучу мусора. Любой нашедший его старьевщик скорее всего сочтет кровь на нем овечьей. На этой неделе праздник, и многим животным перерезали глотки ради рагу и стейков из ягненка.
Эрик тоже был животным, и я чувствую к нему не больше жалости, чем к овце.
Он не сам продал ее имя и место жительства Джону Максвеллу. Он был слишком мелкой сошкой, чтобы иметь доступ к подобной информации. Но его смерть предупредит их о том, что их ждет.
Проходя мимо мавзолеев из светлого камня, свидетельствующих о куда более старых преступлениях, я направляюсь в более благополучный район, где смогу вызвать такси. Каир именно такой – одна улица отделяет жалкие трущобы от пыльных жилых домов среднего класса. Я сворачиваю за угол, стягивая окровавленные перчатки с рук, и сбрасываю их в канаву. Такси прямо впереди, рядом со старым отелем.
Какая-то женщина садится в шикарную машину у входа в отель. У нее на голове шарф, как принято у мусульманок, и наши взгляды встречаются совершенно случайно. На какую-то бесконечно долгую секунду у меня перехватывает дыхание.
У нее голубые глаза, голубые.
И затем она исчезает в салоне.
Тряхнув головой, я пытаюсь избавиться от наваждения. Она была высокой и неуклюжей. Но ее глаза были почти такими же, почти такими же.
Я не стану этого делать. Не стану проводить грядущие месяцы и годы, впадая в оцепенение при виде голубых глаз, волос цвета красного золота и маленьких рук.
Мне есть, чем заняться. У Эрика были соучастники.
И чего-чего, а времени у меня предостаточно.
Конец