В руках у шамана бубен.
Зачем он бьет по бубну то локтем, то коленом? А теперь вот держит бубен так, будто спасается от дождя… Какой противный звук! Зачем шаман замахивается бубном? Собирается бросить его? Взрослый человек, а кривляется.
Доржи вслушивается в заклинания, которые хрипло выкрикивает Сандан:
— Эхэ сагаан, тэнгэри, хозяин гор, тэнгэри! С шумом крылатым опустись, с ветром черным и ураганом состязаясь, опустись! Хозяин тайги, тэнгэри! С шумом и треском опустись, хозяев рек и озер опережая, опустись! О-о! О-о! О-о! — Изо рта шамана брызжет пена, глаза блещут безумным огнем. Он кружится на месте, бледнеет и трясется всем телом, точно в припадке, а затем делает прыжок и падает.
Доржи поглядывает на небо — может, и правда сейчас хлынет дождь? Но на жарком небе не то что тучи, не видно и легкого облака…
Доржи с ребятами отошли подальше, туда, где под чахлыми соснами сидят несколько подвыпивших казаков.
Молодой казак жалобным голосом начал песню;
Как только он пропел «от закона белого царя несчастной стала моя судьба», приятели схватили его за руки и зажали рот.
— Что ты поешь?.. Тайша, станичный атаман здесь…
Они пугают парня атаманом и тайшой, которых здесь нет. Угроза действует, и он замолкает.
— Здесь зайсанов много… Они услышат…
— Пусть слышат! — снова кричит пьяный. — Мне наплевать! Я никого не боюсь, пусть они меня боятся!
— Замолчи, худо будет. Вот, видишь, пятидесятник идет, — сказал кто-то и показал на отца Доржи.
Доржи огорчился. Он знал, что многие песни нельзя петь, когда близко тайша, зайсаны, ламы. Теперь выходит, что их нельзя петь и при отце…
Доржи думает: как поступил бы отец, если бы он услышал песню казака, который бранил нойонов и тай-шу? Неужели заявил бы пограничному приставу? Неужели донес бы станичному атаману?
Ему вспомнились слова Даржая: «Все вы из одной овчины скроены… У твоего отца есть нагайка…» Неужели он был прав? Выходит, что не все встречи бывают желанными, не. все разговоры приятными. Есть люди, которых сторонятся, а есть такие, к которым тянутся всей душой. Почему бы таким людям не жить вместе?
Доржи решает: «Вырасту, поставлю в степи большую-большую белую юрту, созову всех лучших людей на свете — маму, дядю Хэшэгтэ, Мунко-бабая — и стану жить с ними.
Дядя Эрдэмтэ разрисует юрту узорами… Дядя Еши будет по вечерам играть на хуре, Борхонок — каждый день рассказывать улигеры».
А еще хотел бы Доржи, чтобы в той юрте жил русский мастер Николай, о котором рассказывал Ухинхэн. Доржи очень хочется увидеть этого мастера.
Взрослым хорошо. Они могут оседлать коня и уехать хоть на край света. А Доржи — кто его отпустит? Иной раз с ребятами в степи заиграется, и то от матери достается. Обидно даже…
Они сели бы с Николаем у очага, налили бы чаю из. медного чайника, разговаривали бы долго-долго… Доржи передал бы ему привет от Ухинхэна, от всего улуса. А Николай дал бы ему на прощанье чудесный камень. Повернешь его на ладони — все желания исполнятся: Мархансай каждый день весь улус саламатом кормить будет, у Эрдэмтэ новая юрта появится… Поднимешь камень над головой — обильные дожди прольются, опустишь его к земле — густые травы зашелестят. С этим камнем он все книги, какие есть, прочитает…
Можег, Мархансай проведал, что у Николая есть такой камень, потому и ненавидит его?
Совсем «недавно Доржи встретил Мархансая на берегу Ичетуя и, чтобы позлить его, спросил:
— Дядя Мархансай, говорят, что скоро к нам в улус Николай приедет. Он всегда у нас жить будет?
— Какой Николай?
— Бестужев. Из Петровского Завода.
— Брешут, брешут, — разозлился Мархансай. — Его сюда не пустят… Их всех надо было бы ссылать не в наш край, а туда, откуда не возвращаются. Там давно для них место заготовлено.
А потом Мархансай улыбнулся и неожиданно ласково спросил:
— А кто тебе про это сказал? Не Ухинхэн ли?
— Нет. Ребята говорят… Ваш Шагдыр тоже…
— Я вам покажу, безобразники! — снова озлился Мархансай.
Да, Мархансай ненавидит всех, кого уважают Ухинхэн, Еши, Сундай, Эрдэмтэ — весь улус.
Когда Доржи увидит Бестужева? И увидит ли когда-нибудь? Кто знает, всякое бывает на свете…
Глава пятая
В СЕНОКОС
Раньше, когда Доржи был совсем маленьким, он спрашивал:
«Мама, мама… Почему у нас дверь плачет, а у других поет?»
«Мама, а мама… Почему у птиц тень голубая, у людей — черная?»
«Мама, а мама… Почему дети родятся без зубов?»
«Мама, а мама…»
Потом Доржи стал задавать другие вопросы.
Мать досадливо отмахивалась: «Поди спроси у летних звезд, почему они мельче зимних».
Не получив ответа, мальчик шел к отцу. Банзар сердился. Сын задавал вопросы, на которые он часто не знал ответа. А вопросов накапливалось все больше и больше. Мать заметила, что один и тот же вопрос Доржи задает нескольким людям. «Или память у него короткая, или мальчишка проверяет, одинаково ли думают. об одном и том же разные люди». Заметила она также, что если взрослый пытался отделаться от вопросов Доржи — вырастешь, мол, узнаешь, — тот сердился. Лицо у него становилось таким, будто он хотел сказать: «Не знаешь, что ответить, вот и говоришь так».
Теперь Доржи больше интересует то, что происходит в улусе. Он вдруг спросил сегодня: «Мама, помнишь, Еши на Рыжухе волка загнал, тогда еще волк зарезал овцу дяди Сундая? Почему волк коров Мархансая не тронул?» Мать удивленно взглянула на него: «С чего ты это вспомнил? Откуда мне знать?»
Доржи пошел к Мунко-бабаю. Может, тот объяснит?
После скачек Доржи частенько бывает в его юрте. Там собираются старики, пьют чай, покуривают, неторопливо беседуют. Доржи забирается в уголок, сидит тихо, слушает. Вопросов не задает, чтобы не прервать интересную беседу, не испортить старикам настроение.
На этот раз Мунко-бабай был один. Он погладил белую бороду, взглянул на Доржи, улыбнулся.
— Все тебе надо знать… Лучше бы грабли дома починил, сено пора косить.
— Расскажите, Мунко-бабай… И у Холхоя весной волк корову зарезал… А у Мархансая все коровы целы…
— А ты приглядись к стаду, Доржи, и сам поймешь… Вот посмотри: скот у богачей сытый, холеный… коровы красивые, сильные, они даже мычат по-особому — громко. По пастбищу ходят важно, перед тем как съесть клочок травы, кажется, каждую травинку обнюхают. Крапиву и полынь есть не станут. Молоко у них густое, жирное. Закормленный скот. У бедноты коровенки тощие, некрасивые. Они с жадностью пожирают корм, весною ищут траву в лесу, бродят по дорогам — собирают клочки сена, упавшие с возов. Голодное брюхо уводит бедняцких коров далеко от стада, там они и достаются волкам, тонут в речках, болотах… А богачи смеются, говорят потом бедняку: «Это тебя боги за грехи наказали». И лошади тоже, — продолжает Мунко-бабай. — Погляди-ка на бедняцких лошадей. Хозяин до последнего клочка срезал им хвосты и гривы, чтобы веревку свить, повод для уздечки… Бедной лошаденке от слепней и комаров отмахнуться нечем… Спина и грудь стерты чужой, неудобной сбруей. Сколько ни бей такого коня, он не побежит…
Мунко собирался еще что-то сказать мальчику, но помешал Эрдэмтэ, принес грабли — исправить зубья. Завтра идет косить.
Старик Мунко занялся работой. Доржи сидит молча. Может показаться, что Доржи дремлет, но это не так: мальчик обдумывает слышанное, отмеривает что-то в уме, отрезает там, где это нужно.